— Известно, что до настоящего времени было совершено шесть или даже семь убийств, — ответил он. — Точнее сказать не могу. Посыльные ведь довольно деликатная тема. Опасаюсь, как бы ваше стремление выяснить подробности не навлекло на вас бед. Пожалуйста, пожалуйста, будьте очень осторожны, а если понадобится помощь, в любой момент можете позвать меня.

«Ах-ты-добрая-машина!» — с трудом пробормотал я про себя. Надо сказать, я все время ломаю голову над тем, что такое милосердие и доброта. Эти темы гнетут меня, но не могу же я просто так взять и выкинуть их из головы. Только глупец мог бы не догадаться, что в душе этот обстоятельный и педантичный человек добряк и душка. Обычно поэтические натуры страдают от милосердия и, даже если нуждаются в нем, не могут об этом сообщить.

— Поверьте, я ужасно запутался, — сказал я. — Но на ловца и зверь! Сейчас у меня единственное желание — как можно скорее разделаться с этим. Одного в толк не возьму: как бы мне разобраться во всем?

Теперь я, должно быть, и сам уже думал то же, что говорил мой заплетавшийся язык. Господин Добрый-добрый-Волковед расчувствовался.

— Послушайте, — сказал он, — я вас знаю. Я знаю вас лучше многих, кто уверен, что хорошо знает вас. И знайте: я всем сердцем убежден — если уж кто и разберется в этом деле, так это вы. Но, пожалуйста, решайте сами: действительно ли вы хотите разобраться или вам важнее противостоять и сопротивляться миру, диктующему вам свои условия.

— У священников и ученых поразительно много общего, — ответил я. — И те и другие говорят длинно и запутанно, и в них нет ни капельки поэзии. Трудно сказать, отчего их мысли — как лабиринт. Потому ли, что в них умерла поэзия, или потому, что ее и вовсе никогда не было? У вас доброе сердце, сударь. И я не могу сказать, что заметил за вами привычку притворяться. Но вот было бы в вашем сердце хоть немножечко поэзии! Ах, если бы, если бы!

Он улыбнулся. Это была очень добрая улыбка. Она показывала: у него есть право и прощать меня тоже.

— Думаю, мне уже пора идти, — сказал он. — У меня слишком много дел.

— Ах, — сказал я, — я весьма огорчен, что вы вынуждены зарабатывать игрой на бирже. Это чтобы такой, как вы, преданный науке человек каждый божий день тратил время на подобное занятие!

— Н-да, волков нынче мало, — задумчиво сказал он. — Но они стали гордыми и непримиримыми. Даже если это стоит им жизни. А хитрые какие! Как лисы! Вы знаете, что в нашем городе живут десятки тысяч лис, которых мы совершенно не замечаем? Они выходят только по ночам. Издалека кажется, что это — просто собаки. Не успеешь оглянуться, как на месте собак прямо у нас под носом появляются стаи лис.

— У меня последний вопрос, господин Волковед, — сказал я. — На горле посыльного был след волчьей лапы?

— Нет. Вы будете удивлены, но этот след был подделкой волчьей лапы. Правда, искусной подделкой, — ответил он. — Как это было сделано, я не смог установить. Но уверен, что след был оставлен человеческой рукой.

Он встал на ноги и внезапно задрожавшим голосом добавил:

— Волки ведь самолюбивы. Их в нашем мире скоро почти не останется.

Но, тут же взяв себя в руки, вежливо попрощался со мной.

Когда он шел к лестнице, я увидел, что у него совершенно прямой затылок. Как у робота.

Вот, подумал я, человек, который не будет любить никого, кроме самого себя. Этот никогда не влюбится.

Когда господин Волковед ушел, я сразу же написал на белой пергаментной бумаге, лежавшей у меня под рукой, на столе:

Поддельная волчья лапа — удар, нанесенный человеческой рукой.