Приезд делегации намечен на 28 января 1948 года.

Через месяц. Это и предопределяло необходимость решения. Решения вынужденного. Продиктованного не его волей, а внешними обстоятельствами. Сталин не любил, когда его вынуждают к решению.

Но и бесконечно пересовывать папку с места на место было уже нельзя. Что это, в конце концов, за игра с самим собой? Что он, ребенок? Нужно решать — значит, нужно решать.

Сталин удобно устроился за столом, раскурил трубку и открыл папку.

Протоколы допросов по делу Евгении Аллилуевой он просмотрел, почти не вчитываясь. Его не интересовали подробности. С этим делом было все ясно. Посидит лет пять, перестанет болтать.

Допросы Гринберга и Гольдштейна прочитал более внимательно. Но и здесь не было ничего принципиально важного. У него не возникло вопроса, правду говорят эти два старых еврея или оговаривают друг друга и Михоэлса. В сущности, это не имело значения. Интересы дела потребуют, чтобы это было правдой — будет правдой. Нет — значит, сядут вне связи с Михоэлсом и деятельностью ЕАК. Потому что сама по себе попытка проникнуть в его окружение — это уже преступление. Чем бы она ни была вызвана.

Понятно было, почему Абакумов посчитал эти документы важными и срочно прислал для ознакомления. В его понимании они давали выход делу Еврейского антифашистского комитета, о националистических тенденциях в деятельности которого он сигнализировал еще год назад. Дело еврейского националистического подполья выводило бы на качественно новый уровень кампанию борьбы с буржуазным национализмом.

Но это было слишком прямолинейное понимание ситуации. Арифметика. А большая политика — это высшая математика. Опытный стратег вводит резервы в самый решающий момент сражения. Так же поступает и опытный политик. Еврейский антифашистский комитет был мощным политическим резервом. Он будет введен в сражение. В нужный момент. Сейчас этот момент еще не наступил.

Сталин встал и прошелся по кабинету. Документы, присланные Абакумовым, не содержали ничего, что вынуждало бы его к быстрому принятию какого-то решения.

К решению вынуждал приезд делегации Гарримана.

Как поведет себя в этой ситуации Михоэлс? Он вроде бы ясно дал понять о своем решении. Правда, сделал это в необычной форме. И при этом еще и сволочью его, Сталина, обозвал. Его. Сталина. Обозвал. Сволочью. Моральная компенсация, надо полагать. Попытка сохранить лицо. Смиряюсь, но не сдаюсь.

Сталин был не из тех людей, которые забывают малейшее пренебрежение, не говоря уж о прямом оскорблении. Но он был и не из тех, кто принимает серьезные решения под влиянием эмоций. А решение, которое сейчас предстояло принять, было серьезным. Вовлечение США в крымский проект даст не меньше, чем три-четыре года форы. А то и больше. А Берия обещал бомбу не позже, чем через два года. Крымский проект и участие в плане Маршалла на приемлемых для СССР условиях принесут и кредиты, в которых отчаянно нуждалась советская экономика. Можно будет выторговать льготы и по ленд-лизу, а то и скостить часть этого девятимиллиардного долга.

И надо же было так случиться, чтобы решение всех этих важнейших вопросов упиралось в какого-то одного еврея.

Парадоксы истории.

Но факт оставался фактом: упиралось. И с этим приходилось считаться.

Итак, Михоэлс.

Сталин не вполне его понимал. У него не было ни малейших сомнений в том, что аргументы против создания Крымской еврейской республики, которые Михоэлс высказал Молотову, для самого Михоэлса яйца выеденного не стоят. Его волновало другое — татары. Об этом он прямо сказал в разговоре с Лозовским, который был зафиксирован оперативной техникой, установленной в кабинете начальника Совинформбюро и в его комнате отдыха.