|
От одного этого «пи-пи-пи» свихнуться можно. Вот лежу я, трещину на потолке разглядываю и думаю: почему я не трещина? Была бы я черной трещиной на белом потолке в больничной палате, мне бы намного лучше было. Намного… Или, например, была бы расплывшимся пятном чая на столе, и как бы мне тогда легко и спокойно было… Эх, дура, надо было вены не на запястье резать, а у локтя, тогда бы наверняка…
А тут еще отец является. И говорит: «Я этого типа заставлю землю есть за то, что он с тобой сделал». А я ему: никто, мол, со мной ничего не делал. И не в этом типе, то есть в Вовке, собственно, дело. Просто жить мне не хочется, потому что жить мне незачем. Конечно, ничего я ему не объясняла, потому что говорить об этом просто невозможно, это надо без слов понимать. Не все, конечно, так, без слов, могут. Из моих знакомых только, пожалуй, одна Раиса. Но ведь он, папаша, мой ближайший родственник, кажется, обязан… Ну, короче, заставил он меня к Раисе поехать. Мол, она — психотерапевт и, кроме того, людей развлекает. Ну, мне тогда все абсолютно параллельно было. Психотерапевт или просто какой-нибудь псих — какая разница. Равнодушие к жизни просто жуткое, даже если бы небо на землю упало, я и тогда бы даже не поморщилась. Ну, думаю, съезжу, лишь бы отец заткнулся. Разговаривать там ни с кем не буду, пусть вокруг меня попрыгают. Повозятся, поахают да и отвалят. Косячок с собой захватила (мне его Лилька тайком сунула, когда приносила цветы от наших — настоящая подруга была бы, если б не такая стерва). Хотела перекурить перед разговором, чтобы потом все — по фиг. Иду, думаю, Раиса — это какая-нибудь баба в белом халате и в очках, будет про мою сексуальную жизнь выпытывать, умные рожи корчить и дедушку Фрейда надо не надо цитировать. Нет, смотрю, сидит эдакая старушенция в кресле, трубочку покуривает. Это я уже потом разглядела, что она никакая не старушенция, просто она… Ну, имидж у нее такой, что ли. Нет, имидж — это слишком модное слово. Просто она как будто отдельно от собственного тела живет, будто оно для нее ничего не значит. С ней разговариваешь, а вроде как с бесплотным духом общаешься — мудрым, всезнающим. Странная, если так посудить. Не от мира сего. Личной жизни, естественно, никакой, кто на такую польстится. (Все это, конечно, Раиса рано или поздно прочитает, но мне плевать. Не нравится — не читай. Впрочем, ей-то, конечно, на все это плевать еще больше, чем мне.) Нет, опять не то говорю. Она-то как раз от мира сего. Она все знает, людей насквозь видит, как саму себя. Просто впечатление такое, будто не она зависит от мира, а мир от нее, а она сверху на всех смотрит и улыбается своей жуткой улыбкой — не улыбка, а трещина на лице. И вот сидит она, такая спокойная до безобразия, сидит себе, трубочку покуривает. Молчит. Что-что, а молчать она умеет. Сидит, на меня не смотрит, то на огонь взглянет, то в окно, любуется падающим снегом. И я за ней тоже то на огонь пялюсь, то в окно, как там метель с ума сходит. Она свою трубочку закурила, ну и я сигаретку достала. И так мне почему-то спокойно стало, хорошо… Хорошо оттого, что меня никто не достает, не расспрашивает, не упрекает, не просит, не уговаривает. Короче, я у нее тогда часа два просидела. Потом уже, когда за мной охрана приехала, она мне руку протянула и сказала просто, будто мы сто лет знакомы: приходи, мол, еще. Ладно, говорю, приду. А когда? Дня через два приходи, говорит. Голос у нее такой странный, тихий, надтреснутый, хрипловатый от курения, запоминается сразу. Для актрисы такой голос — дар Божий. Я же в театральном одно время училась, кое-что в этом понимаю. Потом мы с ней постепенно начали разговаривать. Так, ни о чем. Она ко мне в душу не лезла, да я ее туда особо и не пускала. Болтали как попутчики в поезде. И говорили-то вроде больше о мелочах. Но так от наших посиделок у меня внутри все успокаивалось, что даже одно время страшно стало — не гипноз ли. |
