– У вас есть какие-то основания подозревать Реджинальда? – поинтересовался Дэвид.

– Ничего определенного. Просто с самого начала мне этот зануда не понравился. Но мне было совершенно не к чему придраться, кроме того, что он все время болтался в доме и в саду, и мы с Урсулой то и дело на него натыкались. Она тоже заметила, что он будто лез на глаза, и это ей действовало на нервы. В детстве он плохо с ней обращался. Она на восемь лет моложе, и, приезжая из школы, он немилосердно дразнил ее. Видимо, от скуки, ну и есть в нем что-то от обыкновенного хулигана. Она сказала, что с началом войны он изменился в лучшую сторону, но все равно никогда ей не нравился, и мне, наверное, это отчасти передалось. В общем, мне хотелось бы узнать о нем чуть больше. Это единственный человек, которого хоть как-то можно назвать врагом, из всех обитателей Уэйкли.

– Вы готовы так его назвать? Ведь дразнилки в детстве вряд ли могут перейти в постоянную серьезную вражду. Чтобы быть врагами, нужны нешуточные травмы для обеих сторон и взаимная неприязнь. Может быть, у вашей жены и осталась детская антипатия, но у Фринтона точно никакой.

– Осталась, и еще какая! Приличных размеров. Вы, вероятно, не знаете, но Уэйкли – целиком и полностью – принадлежало Урсуле.

Дэвид уставился на собеседника. Он и правда не знал, а это меняло всю картину. До сих пор не хватало мотива, если не считать притянутые за уши идеи инспектора Стейнса по поводу доктора Мориса Колмена да его, Дэвида, собственные неясные теории насчет неуловимой банды диверсантов, «РН». И вдруг появляется типичный мотив – выгода, главная пружина любого убийства. И не важно, материальная она или психологическая, акры имения или свобода для души. Убийство – безжалостное устранение всех мешающих обязательств, препятствий или людей, доведенное до логического конца, снятие последнего человеческого барьера. Он вспомнил, что говорила ему миссис Сомервиль по поводу отца Урсулы и Хьюберта Фринтона. Они были близнецами, а поскольку Реджинальд – сын младшего, то на его глазах Уэйкли-Мэнор, где он вырос, чью землю знал и любил и изо всех сил благоустраивал, отойдет по праву майората к его маленькой кузине, Урсуле. Как же это должно бесить человека, в детстве видевшего в ней назойливую мелочь, которую надлежит мучить, а в молодости раздраженного ее постоянным нездоровьем. Как возмущало его ее желание гостить у лондонских друзей, жить и работать вдали от родового гнезда. Как было унизительно держать свою ферму ее милостью, даже не милостью отца, обязанного своей племяннице, хотя его труды по ее воспитанию придавали его претензиям и естественность, и некоторое достоинство. И если старший не до конца осознавал свое положение, то младший, похоже, понимал его полностью, и, судя по словам Дункана, Урсула своего кузена и не любила, и опасалась.

Эти мысли быстро пронеслись в голове у Дэвида, и после короткого молчания он заговорил:

– Вы сказали «так называемый сердечный приступ». Можете его описать? Он происходил при вас?

– К большому моему сожалению, нет. Я зашел в дом из сада взять сигарет – у меня в портсигаре закончились, – а она собралась появиться через несколько минут, сказала, что хочет взглянуть на пруд с лилиями, уже два года не чищенный из-за недостатка рабочей силы. Я ее попросил не задерживаться, потому что рано начинало холодать. Когда она не вернулась домой, я вышел на ее поиски. Возле пруда Урсулы не было, и наконец я нашел ее на скамейке под большим каштаном, на лужайке за домом. Она раскраснелась, была взволнована и сказала, что сердце взбрыкнуло. Я тут же взял ее руку и нащупал пульс – естественно, частота была бешеная. Я решил, что она перевозбудилась, и это нечто вроде истерического припадка. В саду уже холодало, и я помог ей перейти в дом и уложил на диван. В этот момент вдруг появился Реджинальд и заявил, что знает, как и что делать.