В трубке раздались короткие гудки отбоя – аноним отключился. Владимир Иванович осторожно положил трубку на рычаг и некоторое время сидел, с опаской глядя на нее, словно та могла вдруг превратиться в ядовитую змею.

"Что это было? – думал Владимир Иванович. – Попытка запугать? Глупо. Провокация? Очень может быть, но что и кому это даст? Предположим, что это провокация. Допустим, я поверил и собрал людей.

Приезжает этот провокатор с ордером на обыск и застает у меня во дворе вооруженную толпу… Ну и что, собственно? Я что, не имею права защищаться? Обвинение в незаконном хранении оружия – чушь, шелуха, об это никто не станет мараться. Да и откуда взяться ордеру на обыск? Сигнальная сеть раскинута, и до сих пор не звякнул ни один колокольчик, хотя, если бы эти умники из ФСБ выкопали что-нибудь стоящее, меня моментально предупредили бы… Так, может быть, это все-таки правда? Все получается вполне логично: для некоторых моих коллег из Думы я – кость в горле, да и ФСБ давно точит на меня зубы. Зелен виноград… Так что самый удобный выход для многих – моя внезапная смерть. Следствие, как всегда, зайдет в тупик, а через год все вообще забудут, что жил когда-то на свете такой Малахов… Вот же черт, а ведь похоже! Выходит, зря я считал господ демократов мягкотелыми нытиками, способными только причитать, когда их бьют по морде… Ну, это уж дудки!"

Владимир Иванович торопливо схватился за телефон, но тут донесшийся со стороны окна тихий скребущий звук заставил его вздрогнуть. Малахов едва удержал трубку в сделавшихся вдруг непослушными пальцах и пугливо оглянулся.

За окном никого не было – просто старый разлапистый клен царапал по стеклу скрюченным черным пальцем согнувшейся под тяжестью мокрого снега ветки.

– Вот дерьмо, – нервно облизнув пересохшие губы, тихо пробормотал Владимир Иванович и, еще раз на всякий случай бросив в сторону окна косой осторожный взгляд, принялся барабанить по кнопкам, набирая номер.

Глеб положил трубку и коротко, безрадостно улыбнулся, восстанавливая ход мыслей своего собеседника так ясно, словно читал их в книге с крупным шрифтом. Вот сейчас он прикидывает, не провокация ли это, и если провокация, то чья и какую цель преследует… А теперь до него понемногу начинает доходить, что все это может оказаться правдой и что он, вполне возможно, вот-вот расстанется с жизнью…

Глеб налил в кофеварку стакан воды из голубой пластиковой бутылки, сменил фильтр и засыпал порцию свежесмолотого кофе. Кофеварка немедленно принялась вздыхать, пыхтеть и издавать прочие звуки, связанные с извлечением из невзрачного коричневого порошка божественного напитка, без которого Глеб Сиверов не мог прожить и дня. Здесь, в привычной обстановке мансарды, насквозь простреленной косыми медно-красными лучами заходящего солнца, можно было немного расслабиться – именно немного, не переходя установленной им самим границы, за которой притаилась, до поры пряча стальные бритвы когтей в мягких подушечках лап, черная беспощадная боль. Там, за непробиваемым барьером сиюминутных мыслей и дневных забот, все еще ревел медный бас пустоты, образовавшейся на месте того, что Глеб в последнее время привык называть своей семьей, и клубился черно-красный хаос подступающего безумия, в котором варились, сплавляясь воедино, и похожий на вурдалака Коптев с автоматом, и чересчур яркая кровь на кожаной обивке сиденья, и сухой лихорадочный блеск в глазах Ирины, ее искусанные губы, из которых одно за другим выпадали холодные и гладкие, как обточенная морем галька, слова – все это было там, за чертой, в глубоком сыром подвале, дверь в который Глеб заколотил огромными ржавыми гвоздями. На поверхности же громоздились руины, расщепленные концы балок торчали из куч битого кирпича и известковой пыли, и пахло там пылью и человеческими испражнениями – под уцелевшими остатками стен кто-то уже успел навалить, и только тонкая оболочка отделяла всю эту мерзость запустения от внешнего мира – оболочка, выглядевшая, как Глеб Сиверов, сохранившая способность двигаться и говорить, но ничего решительно не ощущавшая, кроме сосущей пустоты внутри.