— Бутерброд падает маслом вниз не только по закону бутерброда, но и по закону подлости, — печально изрекал Маркофьев, когда ему приходилось столкнуться с несправедливостью. Но он не унывал. Не опускал рук. — Если бы я обращал внимание на все уколы, щелчки и удары судьбы, у меня бы не осталось времени жить… — говорил он.

А он именно жил. Широко, размашисто, по-марко-фьевски. Вдыхал воздух полной грудью. Был настолько опьянен любовью к дочери дипломата, что вообще перестал посещать занятия.

И плевать хотел на возню, которая возникла из-за мыла.

— Да, влюбился, — говорил Маркофьев. — И что из этого следует? Что я, как порядочный человек, должен на предмете моей страсти жениться? То есть — должен бросить Лауру? И прежнюю семью? Или я, как порядочный человек, должен дарить радость обеим? Или всем трем? Сохранять покой в доме? И не обижать влюбленную в меня женщину? Разве порядочный человек не должен влюбляться? Вот как непросто быть порядочным, — заключил он,

Химический институт — институт особый. Опыты, реактивы, растворы, порошки… Вот и приходилось постоянно мыть руки. И Маркофьев, золотая душа, то прекрасное, бархатистое мыло, которое институт в больших количествах закупал, так, прямо в ящиках, передал в дар футбольной команде. А еще, ссылаясь на разрешение ректора, одарил посольство, где работал отец его новой возлюбленной. По бордюрчикам же институтских умывальников стали раскладывать брикетики обычного, дешевенького, без запаха.

Именно любовь — к футболу, прежним и новым семьям, к дочери дипломата — толкала его на все новые безрассудные поступки.

Ночью он позвонил мне из милиции: — Слушай, меня тут замели… Понимаешь, чтобы ее папаша-дипломат нас не Застукал, пришлось вылезать из окна… А там же охрана. Ну, зацепился за древко… Знаешь, на каждом посольстве национальный флаг. Одним словом, падая, я его сорвал. Подвези пару бутылок коньяка. Нет, лучше шесть. Нет, лучше дюжину.

С коньяком я прибыл в милицию. И когда входил внутрь, услышал взрывы хохота. Громче всего звучал смех самого Маркофьева.

Я застал замечательную сцену. Посреди комнаты стоял ящик шампанского, вокруг сидели пьяненькие милиционеры. Маркофьев травил анекдоты. Стражи порядка забыли о протоколе, который намеревались составить. Такого количества хохм они, наверное, не слышали за всю свою жизнь. Под утро послали дежурного на мотоцикле за ящиком виски.

Уходя и прощаясь, Маркофьев лобызался с милиционерами, как с самыми близкими друзьями.

Он, конечно, был само обаяние, эта его симпатичная полнота, это неумение приспособиться к жизни, столь очевидное, что вызывало (особенно у женщин) немедленное желание ему помочь…

Да что говорить: он был несгибаем в своем простодушии.

Во время приемных экзаменов, мягко улыбаясь, сообщал абитуриентам:

— Я — председатель Студенческого Научного Общества. Хочу и могу вам помочь. Пригласите меня в ресторан, а я окажу вам содействие при поступлении. Вы должны приучаться делать так, как принято в наших кругах…

Надеюсь, не надо вам объяснять, сколь многое в жизни мужчины зависит от жены.

Может быть, поэтому Маркофьев и обзавелся сразу несколькими.

А я все никак не мог убедить одну-единственную выйти за меня. Хотя у нас было столько общего! Мы любили музыку, любили выставки, любили читать книги и говорить о прочитанном.