Дверь открылась, и Розанов предстал перед своим учеником. Ни один из них не притворялся, что это светский визит, якобы неожиданный и с неизвестной целью. Джордж молчал.

— Входите, — сказал Розанов, и Джордж вошел за ним в маленькую темную гостиную в дальнем конце дома. Розанов включил свет.

Если не считать беглого, шокирующего столкновения в Купальнях, Джордж не видел своего старого учителя уже много лет, и Розанов сильно изменился (как Джордж заметил позже, потому что поначалу был слишком поражен). Он располнел, стал медленней и неповоротливей из-за артрита. Вид учителя — потрепанный и всклокоченный — свидетельствовал о старости. Когда он говорил, капельки слюны появлялись в уголках пухлых губ. Некогда гладкий лоб теперь был изборожден глубокими морщинами, прорезавшими складчатую кожу. Из носа и ушей торчали жесткие волосы. Серые подтяжки виднелись из-под расхристанной куртки, поддерживая штаны неряшливого вида где-то посреди брюха. Философ и всегда выглядел неопрятно, а теперь стал еще неопрятней. В маленькой комнатке он выглядел как медведь в берлоге, и запах здесь стоял тоже соответствующий. Розанов мрачно уставился на Джорджа.

Джордж не пытался скрыть свои чувства. Поддаваясь им, он испытал мелкое злобное наслаждение. Он прислонился спиной к стене и поднес руку к горлу. Потер глаза рукой и сказал:

— Ну, здравствуйте.

Голос его дрожал.

— Здравствуйте. Как поживаете? — отозвался Розанов.

У него был занятный, чуть высокопарно звучавший голос, в котором смешивались академический английский, американский акцент и следы эннистонского говора его матери.

— Боже, — сказал Джордж.

Розанов, почесывая и ковыряя большое мясистое ухо, подошел к окну и взглянул в окно на крохотный задний двор, где росла посаженная отцом яблоня сорта «оранжевый пепин Кокса». Другие мысли, на миг вытесненные, навязчиво лезли обратно в голову.

Джордж овладел собой и встряхнулся, как пес. Он чуть подался вперед. Двигаться было особо некуда. В крохотной комнатке стояли письменный стол, буфет и два кресла.

— Рад вас видеть, — сказал Джордж.

— О да, — ответил Джон Роберт, все так же глядя в окно.

— Мы надеемся, что вы надолго в Эннистон.

— Да…

— Вы и правда останетесь?

Джон Роберт отвернулся от окна и неловко встал к нему спиной.

— Не знаю, — ответил он.

— В любом случае у нас будет возможность общаться, — сказал Джордж. Философ не ответил, и Джордж добавил: — Это хорошо.

Воцарилось молчание. Он слышал шумное дыхание философа и слабый треск, раздавшийся, когда он начал ковырять спинку кресла.

— Вы пишете свой великий труд, то есть, я хотел сказать, завершающий?

— Нет.

— Ну, я не хотел сказать, что он самый последний, вы ведь не такой уж старый, наверное. Ну, какой-нибудь труд по философии вы же пишете?

— Нет.

— Какая жалость! Но почему нет, неужели философия вам под конец надоела? Я часто думаю, надоест ли она вам когда-нибудь, бросите ли вы ее.

— Нет.

— Послушайте, мне надо с вами очень о многом поговорить, расспросить о куче вещей. Вы же знаете, я всегда чувствовал, что за каждым вашим словом что-то кроется.

— Не думаю, что за моими словами что-то кроется, — сказал Джон Роберт. Теперь он смотрел на Джорджа посветлевшими от ярости глазами.

— Ну, что-то вроде тайной доктрины, что-то такое, что вы раскрываете лишь посвященным.

— Нет.

— Ну ладно, я надеюсь, вы не возражаете — у меня к вам куча вопросов, то есть по философии, не личных, конечно, и не сегодня, сегодня я зашел только поздороваться, вроде как посмотреть на вас, о времени мы можем потом договориться, вы, наверно, обрадуетесь, что у вас будет с кем поговорить о философии, я ведь занимался философией, знаете ли, не бросал.