Перед внутренним взором Шеви внезапно промелькнуло лицо Райли: широко раскрытые глаза, выпачканная сажей бровь.
Не божественная сила, так дьявольская.
Она вздрогнула. Может, мальчик и лгал, но сам он был уверен, что говорит правду.
– Лучше висеть в петле, чем вернуться в эту выгребную яму, – клялся он себе сквозь стиснутые зубы.
Надо признать, в данном случае слова «выгребная яма» отнюдь не были преувеличением. Трущобы Олд-Найчола были отгорожены от других кварталов широкой сточной канавой. Великий пожар пощадил их, но с тех пор это обиталище беднейших отбросов Лондона так ни разу и не подновлялось. Настоящая выгребная яма, иначе не скажешь. Грязная гниющая канава, где облезлые хибары перемежались кучами отбросов, и где самый воздух был пропитан едкой вонью заводской копоти и пронзительными воплями вечно голодных младенцев.
Ад на земле.
Альберт Гаррик продолжал мурлыкать. Слова будто сами собой всплывали из темных теней прошлого, и убийца негромко напевал их мягким приятным тенором:
Гаррик хмуро ухмыльнулся. Эта песенка напоминала о холере, что едва ли было подходящим сюжетом для колыбельной: вместо того чтобы убаюкивать, она только возбуждала детские страхи, и Гаррику редко удавалось заснуть под нее. Почти вся семья Гаррика – девять человек – полегла во время эпидемии. Болезнь непременно прибрала бы и его самого, если бы не сообразительный папаша, который однажды ночью в темном переулке перерезал горло уборщику из «Театра Адельфи» и явился утром затребовать его место. Конечно, уборщик был папашиным приятелем, но речь ведь шла о жизни и смерти, а Темза и так битком набита телами лучших друзей. Редкий прилив обходился без того, чтобы к побережью Баттерси не прибило очередной труп чьего-нибудь доброго приятеля.
Больше года отец и сын ночевали в потайной каморке позади гримерок Адельфи, покуда не смогли позволить себе перебраться подальше от Олд-Найчола.
Гаррик встал коленями на искусной работы коврик с вышитой на нем геральдической лилией, прогоняя ненавистные воспоминания и сосредотачиваясь на более насущных делах. Он аккуратно выложил на коврик свои ножи, остриями к центральному лепестку вышитого цветка. Всего шесть клинков, от тонкого стилета и широкого кинжала до четырехгранных метательных ножей-сюрикенов. Однако самым любимым у Гаррика был зазубренный рыбный нож, который он хранил под подушкой с самого детства.
Он любовно погладил его деревянную рукоятку. Можно было смело сказать, не погрешив против истины, что Гаррику этот нож был дороже, чем любой человек из его окружения. Однажды фокусник подверг себя серьезному риску попасться, когда непозволительно долго задержался у трупа очередной жертвы, вызволяя нож из месива кровавых внутренностей.
«Но я готов пожертвовать даже тобой ради сладкого вкуса магии, – признался он ножу. – Не медля ни секунды, с великой радостью».
Гаррик не сомневался: после того как тот волшебник вернулся к своим в виде хладного трупа, сюда непременно кто-нибудь явится. Старик так и сказал: «если вы причините мне вред, сюда придут люди, чтобы убедиться, что вы не выведали моих секретов». И Гаррик верил, что тот говорил правду. Секреты старика совершенно точно были волшебными, и люди, конечно, придут, потому что магия – это сила, а сила – это знание. И тот, кто управляет знанием, управляет миром. Знание – слишком опасная штука, чтобы позволить ему болтаться просто так, а значит, люди придут за ним.
Из широкой каминной трубы, громко хлопая крыльями, вылетела стайка летучих мышей.
Может, они что-то почувствовали? Может, великий момент приближается?
«Явитесь же, боги магии. Явитесь и встретьтесь со сталью Гаррика, и тогда мы посмотрим, сумеете ли вы умереть как мужчины». |