Слово психиатр, судя по всему, так же подействовало на миссис Лайтфут, как и словосочетание — «окружной прокурор».

— Кажется, вы — знакомый одной из моих преподавательниц, мисс фон Гогенемс. Я помню ваш телефонный звонок сюда, в школу.

— Мисс фон Гогенемс познакомила меня с мисс Фостиной Крайль.

Миссис Лайтфут тяжело вздохнула.

— Не хотите ли вы тем самым сказать, что намерены вернуться к этому злосчастному делу?

Она мастерски демонстрировала свое сдержанное негодование:

— Это может самым неприятным образом отразиться на всех заинтересованных лицах, да и на самой мисс Крайль, прежде всего.

— Неужели вы считаете, что поступили справедливо, уволив учительницу без характеристики, не приведя при этом никаких серьезных причин?

— Садитесь, пожалуйста, доктор Уиллинг.

Она тоже уселась за письменный стол. У нее были припухшие, как у ребенка руки, которые она сцепила над промокашкой на столе, но в приземистой фигуре, в ее профиле правильной формы на фоне красной шторы, висящей за стулом, угадывались большой человеческий опыт и твердость характера. Само собой разумеется, она многое оценивала, пропуская через призму своей любви к школе и заботы о ее процветании. Чувство собственного достоинства было тем ее профессиональным вкладом в общее дело, который она постоянно умножала. Она была умной и агрессивной по характеру женщиной и внутри ей был неведом покой. При случае она могла и пренебречь щепетильностью, если что-то затрагивало ее собственные интересы.

Миссис Лайтфут внимательнейшим образом изучала его, а Базил в свою очередь ее. Чуть изогнутая бровь подсказывала ему, что его приход сильно ее озадачил. Она, несомненно, ожидала увидеть перед собой человека, связанного с нью-йоркской окружной администрацией, завзятого политика, типа какого-нибудь пламенного ирландца или горячего выходца из Италии. Но этот визитер совсем не был похож на тип людей, которых она распознавала по нескольким произнесенным словам или жестам. Это был индивидуум, в котором, вероятно, таилась бездна противоречий, которого, вероятно, сбивала с толку или даже раздражала обычная, повсеместно распространенная практика оценки мирских ценностей.

— Вы утверждаете, что я уволила мисс Крайль, не предъявив ей никаких формальных обвинений, — вновь начала миссис Лайтфут. — Это правда. Я даже не стала расследовать более чем странные обвинения, выдвигаемые против нее другими.

— Почему?

— Потому что я не обладаю вульгарным любопытством.

— Вульгарным любопытством? — переспросил Базил и улыбнулся. — Любопытство — это побочный корень нашей интеллектуальной жизни, наиболее ценная из наших обезьяноподобных черт.

Миссис Лайтфут ответила ему улыбкой на улыбку, правда, ценой небольшого усилия над собой.

— Позвольте вам получше объяснить смысл моих слов. Даже если все невероятные истории, которые рассказывают о мисс Крайль, являются ложью или галлюцинациями, мне это абсолютно все равно. Их воздействие на школьную атмосферу не меняется от того, ложь они или правда. Но все это, впрочем, касается только меня одной.

— Но это далеко не все равно для мисс Крайль. Почему ей не сообщили о всех этих историях? Ведь она, несомненно, заслужила такое повышенное к себе внимание!

— В большинстве случаев, может, и да. Но суть не в том. При таких обстоятельствах, чем скорее все будет забыто, тем лучше для всех действующих лиц. — Миссис Лайтфут могла быть прямолинейной при необходимости. — Так что же вы хотите, доктор Уиллинг?

Он ответил ей с той же откровенностью.

— Выяснить, по какой причине уволена мисс Крайль. Вы выдали ей шестимесячное жалованье всего за пять недель работы.