Саша извинился.

— Извини, — сказал. — Я, Сережа, не вполне тебя понимаю. Я современный человек. Ничего не могу с собой поделать. И поэтому сначала твою конфету, а деньги — позже.

Тартасов нажал чуть сильнее — деньги, Саша, нужны сейчас. Немедля.

Саша немного помолчал, поразмышлял:

— Извини, старина. Я современный человек. Деньги — позже.

Чертыхнувшись, Тартасов бросил трубку, жаль было жетон.

Сказать честно, оба темнили. Тартасов, разумеется, не мог, не имел возможности пригласить кого бы то ни было на «Чай» в обход высокого начальства. Начальники сами любили посмаковать звучные имена, выбирая, кому из них к чаю конфету дать и кому нет. Сами и решали.

Но и Саша для Тартасова ничего посеребрить не мог. Бедствовавший, Саша попросту хорохорился; у него не было денег. Совсем не было.

* * *

— ... Где ты есть? где это ты пропадаешь?!. Ты что — не доверяешь своим девочкам?.. С ума сошла! Или ты теперь подглядываешь? Шлифуешь их таланты?

— Я работаю, милый.

Тартасов продолжал возмущаться — мыслимо ли! Так надолго пропасть в трех комнатах! ну да, да, у нее соединенные трехкомнатные квартиры, но все равно шесть комнатушек и две кухни — это еще не лабиринт!

Поворчав еще немного (для разгона), Тартасов стал выпрашивать в долг хотя бы Раечку.

— Боже мой. Что за жалкий цветочек! Какие у нее нищенские коленки...

— Она изящна.

— Ее коленки хочется прикрыть. Зачем ты ей позволяешь мини-юбку?

Лариса Игоревна вздохнула:

— Поговори с ней сам, милый.

— Что я!.. Ты поговори. Воздействуй на нее. Скажи, что я с телевидения. Ты умеешь на них влиять. Ты для них все — и честь, и совесть! и мать родная!..

— Не преувеличивай.

— Деньги, деньги! Одни только деньги!.. — распалялся Тартасов.

Его возмущала сама капитальность перемен в психике человека: он всю жизнь выпрашивал, а теперь ему велят выторговывать. Какое падение!.. Но ведь все вскользь. Все — для богатеньких. Для этих жирных. Не зря же русская литература их так больно била. За что-то же их драли, секли Гоголь и Достоевский, святые времена!

Лариса Игоревна на миг погрустнела:

— А я вспоминаю твою последнюю повесть. Ты умел сказать о женщине... В поезде... В вагоне поезда... Она... где ты пишешь о ее подрагивающей улыбке. Прекрасные горестные строки.

— Ты, помнится, эти строки не очень-то жаловала.

— Я их любила.

— Любила?

— Да... Но я была служакой — я была глупой, милый. Я была совсем глупой.

Выдвинув ящик стола, Лариса Игоревна взяла давнюю книгу Тартасова — старенький зачитанный экземпляр. Из книги выглядывали три беленькие закладки. Тартасов спросил... Эти странички, что с закладками... Странички, небось, знает уже назубок? Нет, возразила Лариса Игоревна, эти места в его повести она как раз забывает. Все остальное — да, наизусть...

— Гм-м, — произнес Тартасов.

Он заметил, как, поддавшись памяти, Лариса Игоревна уже моргнула мелкой слезой. И вновь посматривает на стену — на обои с точечками, словно бы нацеливаясь. Женщина... Неутомима... Опять, что ли, хочет в прошлое? Гм-м.

С обоями в ее комнатках и в кабинете (он следил глазом), с обоями все в порядке. Обои ничуть не давили; не тяготили. Веселенькие, но не сказать — игривые (цензура), они радовали взгляд.