Он не скрыл, что едва не умер от тоски, слишком много пил и еще больше ел, но мало-помалу рана начала заживать и затянулась, а Терезу с Людвиком он задвинул в самый дальний уголок мозга, превратив в волшебное воспоминание.
– Отгоревав и сняв траур, теряешь желание ходить на кладбище.
Павел уделял много времени внукам. Антонин учился на третьем курсе медицинского факультета Карлова университета, был молчалив, зато умел слушать. Анна хотела стать журналисткой, писать для женских журналов, а Клара училась в лицее и пока не определилась с желаниями и планами. «Воскресший» загадочный дед с модняцким конским хвостиком на голове поразил их воображение, они засыпáли его вопросами, на которые у Павла не было ответов. Внучки жаждали знать, что сейчас носят в Париже, и он сетовал, что «молодое поколение думает только о дорогих шмотках, американских сериалах и вечеринках».
– Мы сражались, чтобы наши дети и внуки никогда не узнали ужаса эксплуатации человека человеком, а вы превратились в безмозглых потребителей.
– Мы сможем приехать к тебе в Париж? – спрашивали Анна и Клара.
Некоторый интерес к политике проявлял только Антонин. На каникулах он собирался вместе с лучшим другом объехать на мотоцикле Европу (они тратили все свободное время на ремонт старого «нортона»), чтобы посмотреть, как живут люди в разных странах. После окончания института Антонин решил уехать работать в Африку.
Возможно, в Танзанию.
– Мне было очень непросто адаптироваться, но в конце концов я стал французом. Сам того не желая. Мои товарищи – русские и немцы, венгры и румыны – тоже «перевернули страницу». Время вспять не повернешь. Все мы будем приезжать повидаться с родными, но теперь наша родина – Франция.
Бóльшую часть времени Павел проводил с Йозефом. Они встречались в кафе на Ратушной площади, пили кофе, а потом бродили под руку по улицам. Ходил Павел не слишком бодро – несмотря на замену сустава, колено продолжало болеть. Врачи настоятельно рекомендовали ему похудеть, но раблезианский аппетит сводил все его усилия на нет. Он с завистью смотрел на сохранившего юношескую стройность друга и спрашивал с досадой в голосе:
– Нам обоим скоро стукнет восемьдесят, но тебе больше шестидесяти не дашь. Как так получается?
– Это семейное.
– Помнишь наше путешествие из Цюриха в Прагу? Мы сильно изменились с тех пор…
– Но всё еще живы.
– У тебя, случайно, нет знакомых среди издателей? Может, кто-нибудь захочет опубликовать мою книгу?
Павел и Йозеф старались не ворошить прошлое, чтобы не бередить старые раны, но иногда желание повспоминать брало верх над разумом, тем более что о некоторых вещах они могли говорить откровенно только друг с другом. Долгие годы эмиграции сделали Павла другим человеком, но политических взглядов он не изменил – остался коммунистом. Стопроцентным, твердолобым и несгибаемым. Людвик и Хелена предпочитали избегать разговоров на эту тему, Йозеф с улыбкой выслушивал разглагольствования друга. Павел заводился, повышал тон и не стеснялся обрывать тех, кто позволял себе усомниться в правильности его убеждений.
– Я коммунист. И не собираюсь менять веру.
– Ты на редкость незлопамятен для человека, который столько от них натерпелся, – заметил Людвик.
– Вы ни черта не поняли! Меня гнобили не коммунисты, а мерзавцы-ренегаты. Мы, истинные коммунисты, всегда сражались за равенство и справедливость и ненавидели произвол. Я всю жизнь верил в коммунистическую идею и не стану перевертышем на старости лет.
– Таких людей, как ты, больше не делают, папа.
– Эх вы, жалкие придурки, ликуете, что избавились от коммунизма, собираетесь строить развитой капитализм! Скоро узнаете, почем фунт лиха – и кто тогда вас защитит?
Павел пробыл в Праге двенадцать дней – ему не терпелось вернуться в Париж, к друзьям и шахматам. |