Даже верный и всегда такой рассудительный Луис де Торрес был весьма обеспокоен тем, какой оборот принимают события. Особенно встревожило его известие, что доминиканцы собираются строить монастырь в двух шагах от огромного дома доньи Марианы.

— Какими бы они ни были праведными, соседями будут плохими, — заявил он. — Потому что как только решат, что выделенный участок им мал, попытаются завладеть вашим, ведь из-за близости реки другого выбора у них нет.

— На этой земле мне уже не место, друг мой, — призналась немка, махнув рукой. — Я договорюсь с доном Бартоломео и Мигелем Диасом о причитающейся мне доле золота, продам дом и вернусь на родину.

— А Гаитике?

— Разумеется, он поедет со мной.

— Вы и впрямь считаете, что Бавария — подходящее место для мальчика, рожденного в жарких землях и грезящего о море?

— А какой еще у меня есть выход? Хотя он всегда такой отстраненный, но я люблю его, как собственного сына, он стал моей единственной семьей.

— Но вы не должны забывать, что там он навсегда останется лишь метисом. Какое будущее его ждет?

— То, что я смогу ему дать, — донья Мариана остановилась возле большого окна, откуда открывался вид на устье реки, стройные пальмы и корабль, гордо вздымающий ввысь свои мачты, мягко покачиваясь на волнах под жарким тропическим солнцем. — Я знаю , ему тяжко будет потерять все это, — вздохнула она. — Но я не хочу, чтобы он рос, слушая все гадости, что обо мне говорят.

— Вы знаете, что всё это ложь.

— Для ребенка понятия лжи и правды, справедливости и несправедливости слишком сложны. Чем чаще он слышит одно и то же, тем больше станет этому верить.

— Но есть одно решение... — произнес Луис, запнувшись. — Выходите за меня.

— Вы же знаете, что я люблю другого.

— Я знаю, что вы любите воспоминания о нем, а не его самого.

— Это одно и то же.

— Для меня — нет, — сказал Луис и подошел ближе, хотя и держался на благопристойном расстоянии, как обычно, и не дотрагивался до нее.

— Я всей душой уважаю вас и останусь лишь вашим другом до конца моих дней, если пожелаете, — в его голосе звучала глубокая грусть. — Но я прошу не лишать меня вашего общества. Если вы уедете, моя жизнь здесь утратит всякий смысл.

— Жизнь здесь не имеет никого смысла для любого человека, не обладающего честолюбием, — горько улыбнулась Ингрид. — Или если он не ждет кого-то, потеряв всякую надежду, — она протянула руку и с нежностью прикоснулась к королевскому толмачу. — Я уверена, что вы сдержите свое слово, но, как бы я вас ни уважала, я не желаю получать этому доказательств, — и она нетерпеливо взмахнула руками. — Решение принято. Я уезжаю в Европу.

— Я считал вас храбрее, — возразил Луис.

— Признать поражение — это признак не трусости, а зрелости. Я сражалась, пока существовала надежда на победу, но больше ее нет.

Луис де Торрес, умный и проницательный человек, видимо, понял, что настаивать бесполезно. Эта удивительная женщина, столько лет с поразительным упорством дожидающаяся возлюбленного, теперь с такой же твердостью была уверена, что пришло время изменить жизнь.

— Я поговорю с адвокатом Сехудо, — пообещал он, отчаянно делая вид, будто признание собственного поражения для него — нечто вполне естественное. — Он всегда заглядывался на ваш дом, вот только боюсь, сейчас не лучшее время для переговоров: бедный адвокат в отчаянии от того, что его обожаемый негр примкнул к бунтовщикам.

— Бамако? — изумилась немка. — Этот великан?

— Он самый. В один прекрасный день что-то на него нашло, и он двинул адвокату кулаком в морду, да так, что тот вверх тормашками свалился в канаву, а потом бежал в сельву.