|
Я люблю Иолека, потому что он отец мой, и одинокого Срулика, с его нежной душой, и исстрадавшуюся Хаву, и вас, ваша честь, господин глава правительства, и Иони, про которого я уже говорил, что он мой старший брат. Только во имя этой великой любви я позволил себе столь бесцеремонно влезть в разговор. Во имя любви ко всем присутствующим, к стране, к кибуцу, во имя любви к несчастному народу Израиля. Если я говорил чуть больше отпущенного мне времени, прошу простить меня. Я закончил. И Бог да смилуется над всеми нами!
— Аминь! Сэла! — произнес Эшкол слова, которыми заканчиваются еврейские молитвы, и улыбка застыла на его усталом лице. — Раны, причиненные любовью, достойны уважения. В данный момент я вынужден отказаться от своего права на ответное слово. А ты, молодой человек, если случай занесет тебя как-нибудь в Иерусалим, будь любезен, явись ко мне, обменяемся мнениями. А пока всего хорошего! Если объявится блудный сын, то, будьте добры, известите меня немедленно. Даже посреди ночи. Надпись на стене и все такое прочее — в это я отказывался верить всю свою жизнь. Мы должны проявить сдержанность, набраться мужества и надеяться на лучшее. Будьте все благословенны. Мир вам! Выходя, он дважды, словно в рассеянности, похлопал по плечу Азарию Гитлина, который наконец-то отступил от двери и позволил главе правительства покинуть комнату. Два молодых человека, сопровождавших Эшкола, статные, подтянутые, до удивления похожие друг на друга, гладко выбритые блондины, с прическами в американском стиле, в повязанных широким узлом галстуках спокойных тонов, встали слева и справа от главы правительства. Проводок аппарата, сообщавшего им обстановку на местности, убегал куда-то за воротник их синих костюмов. Они распахнули перед Эшколом дверцу автомобиля, они же ее и закрыли после того, как он уселся, и машина тут же умчалась. Срулик сказал: — Азария, пойдем! Я должен с тобой поговорить. И немедленно. Иолек же произнес почти весело, забавляясь: — В чем дело? Даже хорошо, что Эшкол выслушал все по полной программе. Это ему не повредит. Ведь он со всех сторон окружен подхалимами, дипломированными прохвостами. Ну, а Азария слегка напоил его уксусом, да и слушателям доставил удовольствие. Так в чем же дело? Иди-ка сюда, Азария, ты заработал рюмашку коньяка. Вот, выпей за здоровье дьявола. Помолчи, Хава! Не вмешивайся. Убийцы выпьют себе на здоровье. Видели, как Эшкол выглядит? Страшно смотреть: груда развалин. Римонка, не слушай ее. Оставь бутылку так, чтобы я мог дотянуться. А теперь закурим… — Сумасшедшие, — проворчала Хава, — все вы! А Римона сказала: — У Заро жар. И у Срулика температура. У Иолека больное сердце. Хава вот уже третьи сутки не смыкает глаз. Мы проговорили целый час, а теперь пора отдохнуть. Она сложила посуду в раковину. Прошлась по столу тряпочкой, собираясь вымыть и протереть его насухо. Но отворилась дверь, и появился новый гость.
4
Воскресенье. 7 марта 1966 года. Половина одиннадцатого. Вечер. С чего начну я нынешним вечером свой отчет? Быть может, с того, что прошлой ночью я наконец излечился от гриппа. А сегодня первый день, когда я официально вступил в должность секретаря кибуца. Я все еще усмехаюсь про себя, когда пишу здесь о своей должности: я — секретарь кибуца. Накануне общее собрание избрало меня почти единогласно, сам я при голосовании не присутствовал, поскольку вчера у меня еще была высокая температура. Только сильная слабость помешала мне закутаться и прийти на собрание, чтобы просто заявить: «Товарищи мои, я сожалею. Я все взвесил заново и пришел просить вас, чтобы вы отменили мое назначение. Я для этого не гожусь». Но назначение уже вступило в силу. Назад дороги нет. Итак, я и дальше буду работать в меру моих скромных возможностей, никуда не сбегу. |
