Я прервал его излияния. Сказал, что занят. И пусть он мне не докучает. Пусть придет в другой раз.

Откуда только взялась эта столь чуждая мне решительность?

И в самом деле, за весь день у меня и маковой росинки во рту не было, если не считать аспирина, запитого чаем. Но голова оставалась ясной. Мне хорошо.

Этой страничке я доверю свою исповедь. Во мне ширится неведомое прежде ощущение физической радости. Мне приятно и легко ходить пешком. Решения вызревают сами по себе, без мук и сомнений. Даже разговоры я могу вести без труда. Ведь я секретарь кибуца. Первый день в этой должности был сложным, весьма нелегким, но сейчас, в полночь, когда я сижу и записываю по порядку главные события дня, я не вижу ни одной ошибки. Все, что я сегодня сделал, как мне кажется, сделано наилучшим образом.

Ну вот полночь уже миновала. За окном шепчет ветер. Включен обогреватель. На пижаму я надел свитер, связанный Болонези. А поверх всего — еще и плотный халат.

И где же теперь Ионатан? Наверно, блуждает по дорогам. Либо спит в спальном мешке где-нибудь на захолустной заправочной станции. Никакого несчастья не произошло. В ближайшие дни мы получим от него весточку, а может, он даже вернется домой. Если он не вернется по своей воле, я разыщу его. От Негевского треугольника до Майами, во Флориде, все сильнее натягиваются сети, раскинутые мной сегодня. Я его найду. Я позабочусь о нем. Проявив терпение и разум. И об Азарии я позабочусь.

На моей кровати в соседней комнате спит Хава. Два часа тому назад я попросил врача сделать ей успокаивающий укол, и она заснула как младенец. Меня дожидается матрац на полу в этой комнате. Но спать мне не хочется. Я поставил на проигрыватель пластинку, и в комнате негромко — чтобы не помешать Хаве — звучит «Адажио» Альбинони. Великолепно. Весь кибуц уже погрузился в сон. Только на склоне холма, ближе к забору, я заметил одно освещенное окно. Кто же еще тут бодрствует кроме меня? Судя по направлению, похоже, это окно Болонези в самом отдаленном бараке. Наверно, он сидит себе там, как и я, и бормочет какие-то заклинания, ворожит, роняя междометия.

Когда музыка отзвучит, я надену пальто, закутаюсь в шарф, покрою голову кепкой и обойду весь кибуц. Проверю, что слышно у Иолека. Загляну в канцелярию. Скажу «спокойной ночи» Болонези, который очень удивится. Ибо спать мне совсем не хочется. Главный принцип, которым я руководствуюсь (и об этом я уже неоднократно писал в этой тетради) таков: в мире предостаточно страданий и боли, и нельзя множить их. При любой возможности пытайтесь принести облегчение и утешение. Добряк Сточник называет меня сельским пастором. Ну да ладно. Отныне пастор уже стал епископом. И вовсе не намерен мириться с тем, что люди готовы причинять друг другу страдания. Самая главная трудность, в конечном счете, состоит в том, чтобы отличить истинное добро от того, что только на первый взгляд кажется добром. Ибо легко отличить добро от зла. Но среди сил, действующих в нашей жизни, есть такие, что предпочитают маскироваться. И надо быть бдительными и глядеть в оба.

«Существуют в животном мире такие явления — и отдельные виды птиц служат тому отличным примером, — когда инстинкт странствий становится опасным, разрушительным воплощением самого инстинкта жизни, инстинкта самосохранения, словно инстинкт жизни раскалывается на две составляющие, несущие в себе смертельную опасность одна для другой» (Дональд Гриффин, которого я уже цитировал выше). Да будет так!

Еще немного — и сторож пойдет будить Сточника, который должен отправиться на ночную дойку. Годы стерли с лица Сточника бодрое выражение первопроходца-поселенца, у которого все кругом друзья-товарищи. С годами он стал похож на изможденного еврея-лавочника, одного из тех, что в темной бакалейной лавочке в перерывах между покупателями усаживаются по ту сторону хлипкого прилавка и углубляются в изучение Талмуда. Сточник наотрез отказывается возглавить бухгалтерию, заняв мое место теперь, когда избрали меня секретарем кибуца.