Римона спросила, не захочет ли Азария сыграть с Ионатаном партию в шахматы, и поинтересовалась у Ионатана, нет ли у него желания сейчас сыграть с Азарией.

Ионатан расставил фигуры на доске. Что до Азарии, тот пробормотал нечто выражающее настрой на сражение без пощады, но тут же пожалел о сказанном, извинился, принялся оправдываться: как сказал великий философ, на Олимпийских играх становится победителем не самый быстрый человек в Греции, а самый быстрый из всех участников игр.

Тем временем Римона принесла корзинку с вышиваньем, села поближе к радио. Корзинка на ее коленях оставалась нераскрытой. Собранная, тихая, сосредоточенная, Римона отдавалась музыке с такой безмятежностью и полнотой, словно откуда-то издалека передавали ей, что случится завтра и что произойдет в ближайшие дни, и не было в услышанном ею ни печали, ни радости, ни неожиданности.

Ионатан Лифшиц и Азария Гитлин курили и играли, не обмениваясь ни словом. Слезы застилали глаза Ионатана, но он не смахивал их, не желая оправдываться перед гостем и объяснять ему, что причина этих слез — аллергия: Римона так и не убрала из вазы ветки сосны, потому что не нашла во дворе цветов.

После шести или семи ходов Азария запутался и допустил грубую ошибку. Улыбаясь изо всех сил, он объявил, что едва начавшаяся партия закончена, мол, с его стороны это была всего лишь разведка боем.

Ионатан предложил начать сначала.

Но Азария вдруг заупрямился, чуть ли не обиделся, объявил, что во всем виноват гром, гремевший за окном и мешающий ему сосредоточиться, и с вежливым раздражением потребовал продолжения партии до ее горького завершения: дескать, тот, кто не изведал стыда поражения, не заслужил и права быть свободным.

Когда произнес он эти слова, Римона, прижав корзинку с вышиваньем к груди, взглянула на гостя. Она увидела множество мелких морщинок, беспокойно вздрагивающих вокруг его глаз. Увидела и глаза его, в ужасе заморгавшие часто-часто, потому что он заметил ее взгляд. Гость уже расправился со всеми бисквитами, что лежали перед ним на большой тарелке, но тщательно следил за тем, чтобы уцелел один последний «бисквит вежливости», который он было взял, но положил назад, в рассеянности взял снова, даже поднес ко рту, но в последнюю минуту, словно сам изумляясь своему поступку, стушевался и осторожно положил на тарелку.

Римона открыла корзинку, начала вышивать и сказала:

— Тот человек, о котором ты рассказывал, убитый пулей в голову… Он умер мгновенно, не успев познать страданий. Я запомнила: его звали Иехошафат…

— Конечно, — встрепенулся Азария. — Боюсь, что пробудил лишь желание посмеяться надо мной. Я всегда говорю не то, что могло бы принести мне пользу.

— Твой ход, — произнес Ионатан.

Внезапно Азария лихорадочно двинул единственного оставшегося у него слона по диагонали из конца в конец доски.

— Неплохо, — заметил Ионатан.

— Обратите внимание, — возликовал Азария, — сейчас все только начинается.

И действительно, через несколько ходов, пойдя на отчаянный риск, пожертвовав коня и двух пешек, гость, похоже, выпутался из своего, казалось, безнадежного положения и даже создал ситуацию, довольно опасную для короля Ионатана Лифшица.

«Видали?!» — воскликнул он, опьяненный успехом, но тут вдохновение словно покинуло его: он опять, на это раз неоправданно, пожертвовал пешку и позволил Ионатану вновь занять атакующую позицию. Игра Ионатана была более сдержанной, более изобретательной, очень точно продуманной. Между тем Азария снова и снова растрачивал свое преимущество: оно появлялось у него как результат озарения, но после каждого такого проблеска опять брали верх заносчивость и нетерпение, и это приводило к ошибкам, которых устыдился бы даже начинающий шахматист.