– Ах, хорош, хорош паренек, простите великодушно.

– Петрован!.. Слышь-ка... Данилыч... Эй! Хозяин!

– Погодь! Дай ему с кралей-то, – развязали языки крестьяне.

– Эх, на тройках бы... Анфиса! А?

– На тройках?.. Зело борзо!.. – вскрикнул веселый отец Ипат. – Мать, чего там у тебя еще?..

Притащили гору котлет из рябчиков.

– Мимо... не желаем!.. – закричал белобородый румяный старик. – Ух, до чего!.. Аж мутит.

– Нет, мать... Ты этак нас окормишь.

– Кушайте, дорогие гости, кушайте.

– Ешь, братцы, гуляй!.. Царство небесное родителю моему... Капиталишко оставил подходящий...

– А ты на церковь жертвуй! Духовным отцам своим.

– На-ка, выкуси! Ххха-ха!.. Мы еще сами поживем... Анфиса, верно?

– Наше дело сторона, – передернула та круглыми плечами.

– А вот киселька отведайте!.. С молочком, с ватрушечками. Получайте.

– А подь ты с киселем-то!.. Ну, кто едет?.. Эй, Гараська! Крикни кучеру... Тройку!..

– Постыдись! – кротко сказала жена, сдерживая раздражение.

– К черту кисели, к черту!..

– Нет, Петр Данилыч... Погоди, постой... До киселька я охоч... – И священник, икая, наложил полную тарелку.

– Господа, тост!.. – звякнул пристав шпорами и, браво крутя ус, покосился на ясное, загоревшееся лицо Анфисы. – Уж если вы, Петр Данилыч, решили широко жить, давайте по-благородному. Тост!

– К черту тост! К черту по-благородному! – махал руками, тряс кудлатой бородой хозяин: – Тройку!.. Анфисушка, уважь...

– Постыдись ты, Петруша... Людей-то постыдись...

– Людей?! Ха-ха!.. – И, вынув пухлый бумажник, хлопнул им в ладонь. – Во!.. Тут те весь закон, все люди...

– Обкормила ты нас, мать, зело борзо. Ведь этакой прорвой пять тысяч народу насытить можно...

– Едем! – появился Петр Данилыч в оленьей дохе и пыжиковой с длинными наушниками шапке. – Анфиса! Батя!..

И в тесной прихожей, где столпившиеся гости тыкались пьяными головами в чужие животы, в зады, Петр Данилыч громко, чтоб все слышали, говорил оправлявшей пуховую шаль вдове:

– Хоть я, может, и не люблю тебя, Анфиса... при всех заявляю и при тебе равным манером, отец Ипат... Что мне ты, Анфиска? Тьфу!.. Из-под дедушки Данилы горшки носила. Ну, допустим, рожа у тебя... это верно – что, и все такое, скажем, в аккурате... Одначе едем кататься вместях. Назло бабе своей. Реви, фефела, реви... Едем, Анфиска!!!

Под звездным небом все почувствовали себя бодрее. Отец Ипат прикладывал к вискам снег и отдувался.

Тройка вороных смирно ждала.

– Марковай, слезовай! – шутливо проблеял батя кучеру Марку, копной сидевшему на козлах в вывороченной вверх мехом яге и собачьих мохнатках.

– Слезовай, Марковай!

– А ты сам, батя, что ли?.. Мотри, кувырнешь хозяина-то, – покарабкалась с козел, бухнула в сугроб копна.

– Ну, скоро вы? – горел нетерпением купец.

– Живчиком!.. Марковай, ну-ка засупонь меня... Не туго!.. Пошто туго-то?! – хрипел отец Ипат. – Аж глаза на лоб. Уф!.. Ну и нажрался... – Перетянутый кушаком по большому животу, он взгромоздился на козлы, забрал в горсть вожжи и, взмахнув кнутом, залихватски свистнул: – Ну-у, вы!.. Богова мошкара... фють!!

Гладкие кони закусили удила, помчались. На первой же версте, на повороте, сани хватились о пень, седоки врезались торчмя в глубокий сугроб, а тройка, переехав священника санями, скрылась.

– Править бы тебе, кутья прокислая, дохлой собакой, а не лошадьми! – выпрастывая из снега хохотавшую Анфису, сердился Петр Данилыч.