«К худу, – шелестело в церкви. – К худу, к худу».

Не помнит Прохор, как очутился на дороге. Шли с отцом рядом, но по-черному. Заря была желтая, как в сентябре, и свежая пороша покрывала пухом землю.

– Народятся же такие дураки!.. Ужо умрет, возись тогда... Болван! Лупить надо. – Отец говорил жестко.

– Я его предупреждал – не послушался, – сказал Прохор; голос его стал тонким, детским.

– Мальчишка! Болван!

– Я догадываюсь, на что ты злишься.

– На что? – спросил отец и засопел.

– Я не виноват, что она похристосовалась со мной, а не с тобой, – сказал Прохор дрожащим голосом.

– Не виноват... петух виноват! – прохрипел Петр Данилыч.

– Отец, не будем говорить.

Верхушки берез были в инее. Розовели. С утренним хлопотливым криком веселые галки пронеслись.

Когда в людскую вошел Прохор, Илья Сохатых охорашивался перед кривым зеркалом.

– К ней? – ядовито спросил Прохор.

– Так точно, Прохор Петрович, к ним-с. – Он захихикал по-козлиному, надел плюшевую шляпу. – До приятного! Визави-с! – и, пристукивая тросточкой, удалился.

– Ибрагим, – нерешительно сказал Прохор и сел, глубоко вздохнув.

– Знаю, – мрачно ответил Ибрагим.

– Ей-богу, я не виноват... Но только, Ибрагим, люблю... Понимаешь ли...

– Дурак, Прошка!

– Борюсь... Понимаю, что нехорошо.

– Тэбе Куприян брать нада, Нина... Дело делать... А эта – тьфу!

– Просто голова мутится, грязь. И противно и сладко, понимаешь. И мамашу жаль...

– Думал, джигит Прошка... О! К свиньям... Баба вэртит туда-сюда... Ишак, мальчишка! Боле ничего нэ скажу. Цх!

Прохор ушел огорченный.

«К черту! Что же это, на самом деле?.. К черту!» – говорил он сам себе, но за словами была пустота и красный в голове туман.

В углу плакала старуха.

– Ну как? – спросил Прохор и, поискав – куда сесть, опустился на опрокинутую кадушку.

– Для праздничка... похристосовалась ловко, окаянная... пущенка-то... – шамкал дед. – Умру...

Вскоре пришел фельдшер, осмотрел.

– Поставьте на ноги старика, – сказал Прохор, – сотни рублей не пожалею.

– Трудно, – ответил тот. – Два ребра сломаны.

– Ой, умру, умру!..

Старуха завыла пуще, у Прохора затрясся подбородок, он ухватил бабку за плечи, нагнулся к уху.

– Бабушка, – и голос его задрожал, – ведь я и сам не виноват. Ну что ж, несчастье стряслось... Вот на, бабушка, пока. – Он положил ей в колени горсть серебра и вышел.

Прохор с Шапошниковым пошли к тайге. Выбрали обдутый ветром мшистый взлобок, развели костер, варили чай.

– Что же вы, Прохор, от сладости из дому ушли? Наверно, у вас – море разливанное...

– Так, тяжело стало... Я очень природу люблю... Весна.

Весна шла с неба. Солнце сбросило с себя ледяную кору и зажгло на своих гранях пламенные костры. Земля раскинулась во весь свой рост, подставила грудь солнцу и недвижимо ожидала часа своего, как под саваном заживо погребенный. Восстань, земля, проснись! Все жарче, все горячее костры; вот уж истлел кой-где белый саван, и солнце, как золотым плугом, не спеша, но упорно роет лучами снег. Еще немного – и потекут ручьи, еще-еще немного – пройдут реки, примчатся с крылатого юга птицы, последние клочья зимних косм схоронятся в глубокие овраги и там подохнут от солнцевых зорких глаз.