Авторам свойственно «примерять» своих героев на себя. Черчилль не был исключением. Он видел себя в лорде Рандольфе в 1902–1905 годах, когда активно работал над его биографией. Он видел себя в отце и сейчас, на рубеже третьего и четвертого десятилетий XX века, когда вспоминал собственные молодые годы. Личность была одна, но образы разные. Если в начале политической карьеры он представлял себя молодым бунтарем-одиночкой, который благодаря выдающимся качествам преодолевает инертность середнячков и заслуженно пробивается наверх, то в 1930-х годах это был уже прошедший через множество терний государственный деятель, больше смотрящий в прошлое, чем в будущее. И хотя он вновь один и вновь в борьбе с серой политической массой, его все чаще посещает неприятный вопрос: неужели пик карьеры уже пройден? «Утраченные позиции невозвратимы, — пессимистично констатирует он в автобиографии. — Человек может подняться на новую высоту в пятьдесят — шестьдесят лет, но никогда не займет вновь ту, которую потерял в тридцать — сорок».

Не меньший интерес заслуживает описание Черчиллем собственного детства. Для него это был относительно новый опыт погружения в прошлое. Как правило, обращаясь к событиям минувших дней, он касался недавних эпизодов. Здесь же кинопленка жизни отматывалась на тридцать — сорок лет назад. Обычно в таких случаях память способна сыграть злую шутку, выдавая желаемое за действительное и сильно искажая реальность. Черчилль, прекрасно понимая это, сам показывает мнемоническую ограниченность на примере восприятия Охотничьего домика в Дублине, где он жил с родителями во второй половине 1870-х годов. Тогда это здание представлялось ему «длинным приземистым строением белого цвета, с газоном вокруг — чуть не с Трафальгарскую площадь, в кольце дремучего леса, в миле от резиденции вице-короля». Пройдет много лет, и Черчилль, вновь посетив это место, с удивлением обнаружит, что «газон имеет всего шестьдесят ярдов в поперечнике», а «лес — не более чем кустарник», да и от резиденции вице-короля, где он остановился, дорога заняла у него всего минуту.

По мнению Роя Дженкинса, «Мои ранние годы» особенно привлекательны тем, что «создавались не для доказательства какой-то точки зрения или продвижения какой-то теории, а для развлечения». По сути, лорд Дженкинс прав — в своих мемуарах Черчилль действительно не загружает читателя апологией какой-то фундаментальной идеи и не навязывает свое мнение по какому-либо животрепещущему вопросу государственного значения. И тем не менее Черчилль не был бы Черчиллем, если бы, даже описывая свое детство, не сумел (или не захотел) высказать значимую для него мысль.

Итак, что же эта за мысль и почему она важна для Черчилля, особенно в 1930 году? Знакомя читателей со своим прошлым, автор сознательно сгущает краски и резко повышает контрастность изображения. В его изложении он — будущий глава множества ведомств — предстает слабым учеником, академические успехи которого колебались между двумя и тремя баллами. И это при том, что на самом деле он был более чем успешен в ряде дисциплин, а там, где отставал, прилагал значительные усилия для исправления отметок. Так зачем же ему потребовалось себя принижать?

Первым ответ на этот вопрос дал его сын Рандольф: «Как и Ф. Э. Смит, преувеличивающий информацию о своей бедности в юные годы, отец преувеличивал собственное невежество и необразованность. Они оба подсознательно ощущали, что их успехи в последующие годы засияют еще ярче на фоне мрачных тонов прежней бедности и глупости».