Потом она оглянулась, осознала себя на людной улице, поняла, что наговорила лишнего, и взяла себя в руки. Она заговорила скороговоркой, облизнув губы:

— Послушай, мы могли бы договориться: Я отзову их всех, еще есть время все переиграть. Ты только верни это. — Она вцепилась мне в руку, острые ногти больно царапали меня через рукав пиджака.

Мне стало страшно.

— Да отстань ты, ненормальная! — Я вырвала руку. — Ничего я у тебя не брала, провались ты со своими секретами!

Я оттолкнула Валентину, выскочила на проезжую часть и подняла руку. Остановились две машины, один водитель обругал меня, а второй согласился подвезти.

На работу я приехала буквально клокоча от злости. Если я сошла с ума, то не одна, а в компании с Валентиной. Она вела себя совершенно безумно. Пристала ко мне на улице, говорила странные вещи. Про Некрасова, шесть, про дачу. Еще одно подтверждение. Вот возьму и сегодня же поеду на Некрасова, может, вспомню точно, была ли я там в воскресенье, или найду Вадима и спрошу у него прямо.

В самый разгар рабочего дня меня позвали к телефону.

— Слушай, Татьяна! — кричал в трубку милиционер Вася Курочкин. — Ты скажи своему знакомому, что с «Жигулями» дохлое дело.

— А что еще такое?

— Выяснили для меня ребята, формально они принадлежат одной бабе, немолодая пенсионерка, да только зять у нее бандит, из «савёловой» группировки. Она сама не ездит, даже водить не умеет, он иногда машину берет. Так что друг твой попал. Ты скажи ему, пусть не связывается, лучше уж ремонт за свой счет, спокойнее. Сильно побил машину‑то?

— Да нет, — вяло соврала я, — фару разбили да бок помяли.

— Ну так себе дороже!

— Спасибо, Вася, коньяк за мной!

— Да что ты, — заскромничал Вася, — мне не надо, вот если ребятам…

Переделав неотложные дела, я сказала Мише, что мне нужно в налоговую за новыми бланками для баланса, и удалилась. К улице Некрасова я решила поехать на метро, а там пройти пешком; потому что если на машине, то никакой зарплаты не хватит.

Идя по улице Некрасова, я чувствовала волнение. Я тут, несомненно, была недавно, только тогда шел дождь. Я вспомнила, что Лилька говорила про дождь в воскресенье, а ведь она живет недалеко отсюда, в этом районе, на Салтыкова‑Щедрина. Значит, дождь здесь был утром, и утром я тут была. Подходя к дому номер шесть, я еще больше заволновалась. Дом с богатым декоративным убранством был бы красив, если бы не был таким запущенным. Дом был небольшой, всего одна парадная, это хорошо.

Подходя к парадной, я миновала группку бомжей, обсуждающих свои насущные проблемы, — трех мужичков неопределенного возраста и грязную оборванную старуху. На меня пахнуло отвратительной смесью запахов перегара и грязного тела. Увидев меня, бомжи внезапно замолчали и уставились с насмешкой и неприязнью. Я ускорила шаг — показалось, что их взгляды оставили на моей одежде липкие зловонные следы.

Старуха отделилась от своих и неожиданно быстро пошла за мной окликая:

— Дама! Дама! Красавица! Я к вам обращаюсь! Дама! Подайте больному человеку на хлеб!

Старуха нагнала меня. Я выгребла из кармана горсть мелочи и сунула в ее протянутую руку. Старуха уставилась на деньги в своей ладони так, как будто я бросила ей туда дохлую мышь. Я прибавила шаг, чтобы не видеть и не слышать ее: она вызывала отвращение и какой‑то безотчетный страх. Уже входя в подъезд, я услышала, как она крикнула мне вслед.

— Ты мне что подала? Я к тебе как к человеку, а ты мне дрянь какую‑то подала, мелочь!

Я закрыла за собой дверь парадной, чтобы не слышать ее визгливого голоса, и огляделась.

Это был традиционный питерский парадный подъезд — пол, выложенный плиткой, широкие ступени, вытертые тысячами ног, с медными кольцами, свидетельствующими о том, что эти ступени когда‑то покрывала ковровая дорожка, камин, лепной потолок.