Директор предложил ему выслушать, какое против него выдвинуто обвинение, Балинт закурил, подождал, пока перечислят всех медсестер, молодых врачей и выздоровевших больных, с которыми он за прошедшие годы имел дело. Лишь из-за женщин он чувствовал легкое неудобство, однако надеялся, что у них, верно, не будет неприятностей, если кому и попадет, так только ему. Услышав, кто и в чем его обвиняет, он рассмеялся. И тогда на него посмотрела даже та, которая до сих пор избегала его взгляда.

Бланка никогда не умела выражаться понятно, а теперь еще и заикалась, глотала слова, сказуемые в ее фразах не согласовывались с подлежащими. Все же из ее речи можно было понять, что его обвиняют в том, будто он принимал от больных деньги. Она сама несколько раз это видела, заявила Бланка, ведь он работает в том же приемном отделении, а в последний раз он получил взятку от больной Имре Карр. Имре Карр, требовавшая, чтоб ее положили немедленно и притом в палате, где меньше больных, сунула ему в руку конверт; до этого Балинт ничего ей не обещал, а взяв конверт, сказал – там посмотрим, что можно сделать, и этой Карр действительно досталось место у окна, причем в удобной палате на четверых, куда он в виде исключения никого, кроме нее, не положил.

Бланка продолжала тараторить, лицо ее раскраснелось. Балинт смотрел, – какое у нее ладное игрушечное ружье и штанишки пузырями, на кургузенькой фигурке куртка а на прическе, завитой щипцами госпожи Хельд, – твердый картонный шлем. В течение всего заседания Бланка маячила перед ним в этом маскарадном костюме, а Генриэтта, которая пришла как раз на ее выступление и разыскивала их, увидев, удивилась и задумалась, почему это для больницы Бланка надела маскарадный костюм и почему на Балинте гусарский ментик, тот самый, что и тогда. Она не долго раздумывала над увиденным, ведь с каждым возвращением впечатления ее становились все более далекими от реальности: слепой Элекеш, пишущий пьесы о жертвах фашизма, Темеш, приютившаяся в семье Ирэн и с трудом переносящая утрату самостоятельности, госпожа Элекеш, щебечущая с коллегами Ирэн на темы социалистического воспитания; ожесточившаяся, несчастная Ирэн, так и не вышедшая замуж, или полысевший, гоняющийся за женщинами Балинт, – такое настоящее казалось ей невероятным, словно всех их она видела на костюмированном балу или на сцене, в пьесе, которая явно не шла их характерам. Впрочем, если уж им так хочется, пускай Балинт снова носит красные гусарские рейтузы, а Бланка сидит с игрушечным ружьем и пусть их развлекаются.

Балинт припомнил женщину с фамилией Карр. Эта женщина попала в больницу недели две назад, она в самом деле просила поместить ее в маленькую палату, ей было противно жить табором. Карр была полная, улыбчивая женщина, она пришла на собственных ногах и принесла от участкового врача направление с явными симптомами воспаления слепой кишки. Балинт принял ее и, даже не думая о ее просьбе, ответил, что в отделении решат, куда ее положить, все зависит от того, какая койка в данный момент свободна, – и уже перешел к очередному больному. Карр ушла, Бланка в той же комнате, как всегда, стучала на машинке. Кто-кто, а Бланка могла расслышать, что он сказал. Если бы ему раньше передали, что Бланка хочет его погубить, это скорее позабавило бы его, чем потрясло. Только теперь до него дошло, почему Бланка выбрала именно Карр.

Вскоре после операции Карр умерла, это была одна из тех пока непонятных смертей, которые порой случаются при аппендиците. Дело расследовали, вещи переслали родным, Балинт уже почти забыл, что она лежала у них, больных проходило очень много. Бланка смотрела ему прямо в глаза, и, пока она тараторила, дуло игрушечного ружья торчало за ее спиной на одном уровне с ее головой. В ее обвинении не было ни слова правды, но в том-то и дело, что госпожа Карр не могла ее опровергнуть, Бланка ссылалась на человека, которого уже не было в живых, и тем самым ее обвинения, сколько потом он ни доказывай обратное, будет достаточно, по-видимому, чтобы уволить его из больницы.