— Ну да, — горестно кивнул Макканн, — если ты богатый, то ходишь в оригиналах, а если бедный, тебя тут же объявят психом и запихнут в психушку.

— Чин дает определенные привилегии.

— Вот то-то, дружище, и оно.

Некоторое время мы пили молча. Макканн снова окинул взором штабеля бухла.

— Все это очень здорово, но мне чего-то хочется пинту родного, крепкого. Сходим в «Грифон»?

— Пошли, самое время перекусить.

«Грифон» — это наша основная местная забегаловка: приличная, с дешевой едой, не испорченная наплывом клиентов, но достаточно оживленная. Я так никогда и не отряхнул со своих ног впитанные в детстве вкусы и упорно предпочитаю пироги, бобы и чипсы в «Грифоне» пятизвездному бифштексу аиpoivre [5] со сладким укропом, спаржей, courgettes [6] и молодой картошкой в «Олбани»… не говоря уж о том, что для «Олбани» пришлось бы переодеваться. А пожалуй что и в душ сходить. Мы изготовились к выходу в свет. Я собрал пустые бутылки и по пути к двери закинул их в ковш русского бульдозера. Прежде чем куда-то там идти, мне нужно было разжиться наличными.

— А на хрена ему все это хозяйство? — вопросил Макканн, указывая своей многоцелевой башкой на коммунистическую технику. Я распахнул маленькую дверку, прорезанную в одной из огромных — как на складе, в них без труда прошел бы двухэтажный автобус — дверей главного входа и оттащил Макканна от польского самосвала (полного пустых водочных бутылок).

— Это не его, — соврал я. — Это строители оставили.

— Ну да, конечно, — отозвался Макканн уже снаружи, застегивая куртку и с ненавистью глядя через улицу на сверкающий (тонированное зеркальное покрытие) фасад конторы «Бритойл». Когда я покупал церковь, здесь была попросту дыра, а в начале этого года на месте былой дыры вознесся административный комплекс. В аккурат к падению мировых цен на нефть и объявлению о сокращении штатов. Я остановился рядом с Макканном, глядя на искаженное отражение церкви в зеркальных, ступенчатых стенах.

— Кошмар и убожество, — констатировал Макканн. — Дыра и та была лучше.

— Ты дряхлый, ублюдочный реакционер, — сказал я, сбегая по ступенькам паперти на улицу.

— Реакционер? Я? А ты папист недорезанный! — Он догнал меня и пошел рядом. — Это не мы реакционеры, не такие, вроде меня, ведь что же тут реакционного в том, чтобы пытаться сохранить историческое наследие, пусть и такое, как простая дырка в земле; реакционеры — это все эти долбаные предприниматели и акционеры, пытающиеся подлатать капиталистическую систему, повернуть вспять неумолимую поступь истории, и какими бы красивыми словами ни пытались они…

Макканн долдонил про прогресс и регресс, акционеров и реакционеров, капитализм и коммунизм всю дорогу до банка, где я ссудил ему десятку.

А всю дорогу назад, к «Грифону», я думал о теледепеше Рика Тамбера, пытаясь угадать, о чем же это он желает побеседовать, а еще больше — тревожась, по какой это причине он сформулировал свою мысль таким образом — таким, как сформулировал.

Ведь к этому привыкаешь — к тому, как люди формулируют свои мысли, как они используют слова, привыкаешь и начинаешь понимать, на чем сделан акцент. Стараясь припомнить Рикову более-менее среднеатлантическую манеру выражаться, я не мог отделаться от ощущения, что если Рик пишет «Это будут хорошие известия», он, вероятно, имеет в виду, что «Это  будут хорошие известия», в отличие от каких-то других, нехороших.