— Зонахидзе?

Он произнес эту фамилию на русский манер — очень мягко, словно листья прошелестели на ветру.

— Грузинская фамилия… Не знаю…

Он нахмурился, силясь вспомнить.

— Зонахидзе… нет…

— Мне очень неловко беспокоить вас, месье, но позвольте задать вам несколько вопросов.

— Прошу вас, с превеликим удовольствием…

Он как-то печально улыбнулся.

— Эмиграция — трагическая тема… Но почему вы называете меня Степой?

— Я… не…

— Большинства людей, которые так меня звали, уже нет в живых. Остальных можно буквально по пальцам пересчитать.

— Видите ли, этот Зонахидзе…

— Да я его не знаю.

— Вы позволите… задать вам… несколько вопросов?

— Конечно. Может, поднимемся ко мне? Поговорим там…

Пройдя по бульвару Жюльен-Потен, миновав ворота, мы пересекли сквер, окруженный домами. Поднялись на деревянном лифте с двустворчатой решетчатой дверцей. Из-за нашего роста и тесноты лифта нам пришлось наклонить головы и отвернуться друг от друга, чтобы не столкнуться лбами.

Он жил на шестом этаже, в двухкомнатной квартире. Я прошел за ним в спальню, и он тотчас же растянулся на кровати.

— Простите, — сказал он. — Но потолок здесь слишком низкий. Я задыхаюсь, когда стою.

И действительно, между моей головой и потолком оставалось всего несколько сантиметров, так что и мне пришлось нагнуться. Мы оба были почти на голову выше двери, соединяющей смежные комнаты, и я представил себе, что он, должно быть, не раз ударялся лбом о притолоку.

— Прилягте тоже… если хотите. — Он указал мне на диванчик возле окна, обитый светло-зеленым бархатом. — Не стесняйтесь… Так гораздо удобнее… Здесь даже сидя чувствуешь себя как в клетке. Прошу вас, ложитесь…

Я лег.

Он зажег лампу под бледно-розовым абажуром, стоявшую на столике у кровати, по комнате разлился ее неяркий свет, и на потолке заиграли тени.

— Так вы интересуетесь эмиграцией?

— Очень.

— Но вы же еще молоды…

Молод? Мне никогда не приходило в голову, что я молод. Надо мной на стене висело большое зеркало в позолоченной раме. Я всмотрелся в свое лицо. Молод?

— Ну… не так уж я и молод…

Мы помолчали. Мы лежали в разных углах комнаты, будто курильщики опиума.

— Я был сейчас на панихиде, — сказал он. — Жалко, вы не знали покойную… Эта старая дама могла бы многое вам рассказать… Она была одной из самых замечательных представительниц эмиграции…

— Правда?

— Очень мужественная женщина. Вначале она открыла небольшую чайную на улице Мои-Табор, всем помогала. А это очень нелегко…

Он сел на кровати, сгорбившись и скрестив на груди руки.

— Мне было тогда пятнадцать лет… Если посчитать, нас осталось совсем немного…

— Остался… Жорж Сашер? — бросил я наугад.

— Ну, он недолго протянет… Вы с ним знакомы?

Кто это? Гипсовый старичок? Или лысый толстяк с монгольским разрезом глаз?

— Знаете что, — сказал он. — Я больше не в силах говорить обо всем этом. Слишком грустно становится… Я просто покажу вам фотографии… На обороте стоят имена и даты… сами разберетесь…

— Мне так неловко вас беспокоить, вы очень любезны…

Он улыбнулся:

— У меня куча фотографий… И на каждой я написал имена и даты, ведь все забывается…

Он встал и, пригнувшись, прошел в соседнюю комнату.