— Давайте конкретно, — устало ответил Никос. — Общих формулировок мы и без того сегодня наслушались достаточно.

Они сидели в адвокатской комнате во внутреннем дворе тюрьмы. Помещение это ничем не отличалось от обычных «присутственных мест»: слоноподобный стол посередине, вокруг него расставлены такие же тяжелые стулья. Разве что окна были забраны решетками, но к этой мелочи Никос настолько притерпелся, что перестал ее замечать.

— Я говорю о крайностях, — кратко пояснил Цукалас, — на которые нас с вами подбили.

— Говорите уж прямо — меня, — поморщился Никос. — К чему деликатничать?

Душераздирающая сцена прощания с матерью, которую к нему не подпустили, стояла у Никоса перед глазами. Сдавленно крича, Василики металась за спинами жандармов, которые, встав плечом к плечу, отгородили приговоренных от зала.

— Пустите меня к нему, пустите меня к сыну, пустите, пустите! — повторяла она, в то время как Никосу надевали наручники. — Никос, Никос, скажи им, скажи!

Василики никак не хотела поверить, что Никос не может приказать жандармам расступиться. Ведь все его слушали с таким вниманием, ловили каждое его слово!

— Мама, не надо! — крикнул ей Никос. — Мама, держись! Требуй свидания, мама! Добивайся свидания!

Но мать не понимала, да и не могла понять в тот момент, о чем он кричит. Ей казалось, что Никос зовет ее, просит подойти.

— Вы слышите? — яростно шептала она, стуча сухими кулачками по спинам неподвижных жандармов. — Вы слышите, он вам сказал!

Публика не покидала зал, несмотря на настойчивые просьбы офицера охраны: всем хотелось присутствовать при том, как смертников будут уводить. Умчались сломя голову только некоторые корреспонденты.

— В самом деле, — пробормотал итальянский журналист, наблюдавший за этой сценой, — почему бы не пустить старуху, черт возьми?

И он закричал жандармам по-гречески:

— Эй вы, истуканы, или не слышите?

Жандармский офицер подошел к нему и на довольно сносном итальянском языке сказал:

— Я прошу синьора немедленно покинуть помещение.

Журналисту пришлось повиноваться…

— Так я слушаю вас, — сказал Никос Цукаласу.

— Я понимаю, — поспешно заговорил Цукалас, — что мои замечания несколько запоздали, но мне хотелось бы…

— Снять с себя часть вины? — спросил Никос.

— Пусть так, — с достоинством отвечал Цукалас.

— Мне бы ваши заботы, — усмехнулся Никос.

— Чего бы стоило избежать? — сказал адвокат, оставив без ответа это замечание. — Прежде всего категорического утверждения, что вы и ваша партия стоите за дружбу с Советским Союзом. Я понимаю, вас спровоцировали, но…

— Но это так и есть, — сказал Белояннис. — Это чистая правда.

— Пусть правда, но лучше было бы, если бы о ней узнали не от вас.

— Не понимаю, — холодно сказал Никос, — не понимаю, почему я должен был это скрывать.

— Вы представляете, какой крупный козырь вы дали обвинению?

— Я говорил это не для обвинения, — коротко ответил Никос.

— О да, разумеется! — саркастически заметил Цукалас. — Вы говорили это для народа.