Друзья кружились, кружились вокруг села, зверей не находили, и решено было пальнуть в цель. Набили парнишки порохом длинный патрон с зеленой трещиной повдоль его, заложили свинцовую пломбу вместо пули и потянули палочки: длинная палочка — стрелять, короткая — наблюдать.

Счастье, как всегда, выпало Тимке. Карп только вздохнул — он уж давно смирился с судьбой: все же пришлый он, высланный лишенец, а бог — он здешний, чалдонский, и всегда за своих стоит.

Ка-ак пальнул Тимка из древней фузеи, так обоих корешков и смело в сугроб. От фузеи остался один, в лучину расщепленный приклад и железная скоба. «Вынос произошел в сторону зажмуренного глаза, иначе быть бы кривым брандохлысту», — сделал приговор дед Копыл и, не удержавшись, похвалил внука:

— Весь в меня пошел! Отча-а-аянный!..

Вздохнул украдкой Карп, вспомнив прошлое, который раз поразился мудрости природы, по справедливости все распределяющей: Тимка как был, так и остался книгочеем и мыслителем. Карпушка же — человек мастеровой, умел все починить, наладить, усовершенствовать, обмороковать и хитро, как ему казалось, решить любую жизненную проблему. Вот по талонам выдают на месяц бутылку водки, а он раздобыл две! Смог бы Тимка произвести такую экономическую операцию? Да ни за что!

Согласившись в душе с закономерностями жизни и придя к выводу, что жизнь уже не переменишь и людей не переделаешь, выпили Верстюк с Копыловым по стопочке из пол-литры, привезенной с Уремки, да и отправился хозяин справлять дела, а гость смотреть переживательное кино под названием «Два Хведора».

В служебном помещении, заваленном инвентарем и матрацами, Верстюк обнаружил забившихся под кровать, в угол Мохнаря и Куську.

— Шо ж вы, хлопцы, сховались? Чи волков испугались? — спросил Карп насмешливо.

Мохнарь и Куська застыдились, отвернулись друг от дружки, извинительно помели пыль хвостами, что, дескать, поделаешь, дорогой Карпо, — всякому существу жить охота, и нам — тоже, хоть мы и собаки.

Когда зажужжал аппарат и началось кино, собаки тихонько выползли из-под кровати, обсели с двух сторон Карпа, с полным вниманием и пониманием слушали его пояснения.

— Ото бачьте, хлопцы, ото Шукшин грае, а то Семина. Воны як ты, Мохнарь, и ты, Куська, ходют, ходют, принюхиваются, потим, як пристигнэ, воны тэж поженятся. А як жэ ж? Охмурь Шукшин Семину зараз, то про що тоди кино показуваты? Кино дужэ умные люди роблять — интригой заманывають…

Скоро Карпо пустил слезу, повел тонко-тонко:

— А шо ж ты наробыв, Васю? Ты для чого так рано сгорив? — Мохнарь и Куська начали подвывать.

Копылов, заглянув в служебку, послушал, послушал и вздохнул, сокрушенно качая головой:

— Во, благодарные советские зрители. И кто тебя, Карпушко, в егеря принял? Это ж серьезная работа. Со зверем надо дела иметь. Съедят они тебя, либо башку свернешь об корягу… Глаза размочил! Ночью ехать. В полынью ухнешь — отвечай за тебя, мокрорылого.

Карп в отвег слабо махнул рукой:

— Видчэпысь! Нэ до тэбэ!

Скоро, однако, Карпо, сморкаясь в платок, вышел на свет, начал промаргиваться. Собаки, горестно опустив хвосты и головы, тащились следом за ним.

— Ты мне и псов-то разжалобил! Они и без того нервами слабы!

— Ох, Тимка, Тимка! — протяжно, с детским всхлипом вздохнул Карп. — В тэбэ тут масло е, — постучал он себя по лбу, — а шо тут, — потряс он сзади штаны, — шо тут, — приложил он руку к груди, — ничего нэ було и нэма. — Не отнимая руку от сердца, Карпо прилепился к столу, налил стопочку, подумал и другую налил из поллитры, которую раз в месяц выдавали ему в сельпо по талону, как инвалиду Отечественной войны для лечения руки, которую он вытребовал по норме, как простой гражданин страны, твердо вставшей на пугь борьбы за трезвый образ жизни.