Конан дотащил повозку к дому старейшины, которому и заявил, что этой ночью у него украли товар, предназначенный на продажу, и он как честный и порядочный, хотя и начинающий негоциант жаждет суда и справедливости.

Суд и справедливость явились вскоре в образе щуплого суфея, назвавшегося сподвижников мудрейшего Куббеса, каковой Куббес, захворав, отправил вместо себя в Усмерас достойнейшего из учеников своих. Халат, тюрбан, посох и свиток произвели должное впечатление, молодой суфей с притирающимися почестями был препровожден в дом старейшины, накормлен от пуза пресными лепешками и козьим сыром, а затем усажен на деревянный помост, покрытый облезлыми коврами, откуда селянам было объявлено, что их мелкие надобности отказываются на потом, а дело молодого купца будет рассмотрено незамедлительно.

— Ибо торговля есть основа всякого государства, и покушавшийся на торговца покушается на устои, — заявил Ши, вызвав священный трепет в сердцах селян, знакомых с устоями через свирепых сборщиков податей и лошадей знати, вытаптывающих их чахлые урожаи во время многочисленных охот.

Ловкач распорядился собрать на суд ровно тридцать человек, не считая самого старейшины. Сейчас, услыхав об имеющихся у купца свидетелях, все тридцать напряженно затихли.

— Какого они роду-племени? — вопросил Ши.

— Роду они каменного, — отвечал Конан, как было условленно, — а племени идольского. Ночевал я возле могильника, так что никто, кроме обветренных болванов, не видел вора.

Испуганный вздох понесся к скатам соломенной крыши.

— Привести! — распорядился Шелам. — То есть, я хочу сказать: принести!

Четверо селян были отряжены за идолами и вскоре вернулись, сгибаясь под их тяжестью. Истуканов уложили на помост, Ловкач, многозначительно выпятив нижнюю губу, склонился, их осматривая.

— Так, — изрек он, поковыряв ногтем каменный глаз, — допросим свидетелей. Говори, страж могильника, кто украл ткань?!

Сидевшие возле помоста полезли было назад, подальше от страшного. Кто знает этих суфеев, может они и вправду умеют оживлять истуканов? Однако, как и следовало ожидать, идол безмолвствовал.

— Не хочешь? — грозно насупился Ловкач. — Сейчас захочешь!

Он сунул свой острый носик в суфейский свиток и как бы прочел из него:

— Азаларым, четкерлерым! арай-ла бээр, шала-ла бээр, аштан-чемден чип-ле алгар Алынарже ченыптынар!

Помолчав немного и недоуменно глянув на по-прежнему немой камень, Ши незаметно почесался и добавил:

— Нет, не «ченыптынар», а "ченаптынынр!" Говори! Говори!

С этими словами он схватил суфейский посох и принялся колотить истукана так, что искры полетели. Он сказал и приплясывал вокруг идолов, выкрикивая какую-то несуразицу, лупил их по каменным бокам, призывал богов и духов, высоко подкидывая при сем полы халата, открывающие его тощие худые ноги, покрытые грязной коростой, приседал, горестно охал, лез носом в манускрипт, бормотал заклинания и лупил, лупил… Зрелище было столь забавным, что среди селян раздались смеши, а потом покатился уже общий хохот.

Ловкач застыл с поднятым посохом и грозно глянул на собравшихся. Смех затих, словно все дружно воды в рот набрали.

— Как! — горестно воскликнул Ши. — Неуважение к суду? Да вы достойны самого сурового наказания! Тридцать ударов каждому вот этой палкой!

Старейшина в испуге простер руки к помосту и попытался замолвить словечко за неразумных сельчан:

— Помилуй, о учение мудрейшего Куббеса…

— Тридцать пять ударов! — безжалостно сказал Ши.