А Паша вернулась, зажгла свечку, посидела на постели, потом сняла со стенки косое зеркальце, поглядела на себя, ударила себя крепко ладонью по белой груди и легла.

Кто-то все будто скрипел полом. Это был дьявол. Он ходил в черных шерстяных чулках, как некогда я ходил через комнату моей милой бабушки; но моей бабушке было восемьдесят лет, и она не слыхала никакого скрипа, а Паше было двадцать три года, и она услыхала, как ходит дьявол по скрипучему полу. Мучил он ее этим скрипом, а молитвы ей не шли на память. Дьявол дунул ей в лицо, и лицо разгораться стало; она смачивала горячим языком уста, они смягли, как у мученика в аду. Она забросила голову направо, а подушка греется под головою; она бросила голову налево, а подушка опять греется. Села Паша на кровати и все пальцы себе ломала, так что слышно было, как хрустели составы, а там нерешительно спустила одну ногу с кровати, а за нею другую. Стала Паша на холодный пол и за лоб взялась, задумалась. В это время словно кто-то щелкнул сиреневым листком. Паша испугалась и со страха, как была босая, в одной тиковой юбочке, так и вскочила к Рощихину сыну.

Вбежала Паша в его комнату, упала на диван, что в углу стоял, и зарыдала. Рощихин сын спросонья-то никак не разберет, что с нею делается. Бросился к дивану, расспрашивает ее:

– Что ты? Паша! Паша! Что с тобой? – А она как схватит его обеими руками за волосы, так руки в волосах и замерли.

– Больно! больно! Паша! – жалуется Рощихин сын.

– А-а! больно! А мне не больно было, пока я дошла сюда? – словно как со злостью проговорила Паша, и сама все держит его голову и все плачет.

– Что ж ты плачешь, Паша?

– Ты меня бросишь?

– Да зачем ты пришла?

Молчит.

– Уйди, Паша!

– Ты меня бросишь?

– Что с тобой делается? Боже мой! Мне тебя жаль: пусти меня!

– Не пущу, – проговорила чуть слышно.

– Уйди скорее.

– Не уйду, – отвечала она еще тише.

Так ведь таки и не ушла.

—

Через полтора года у одного нашего панка однодворец землю купил; обстроился и хозяйством завелся, а хозяйки у него не было, он и женился на Паше. Пара их была молодая и красивая и к тому ж ровная. А через три года Рощихин сын приехал с молодою женой. Такая-то была, говорят, нравная, что упаси ты Царица небесная! Люди сказывали, что никому от нее не было спуску, ни мужу, ни свекрови, никому, никому. С горя Рощихин сын все с ружьем стал шататься. Так он прожил целое лето и уехал уже перед самой конопляной уборкой. Пошли и однодворцевы работники брать конопли, да как пробрали с полосминника, так напали на такое место, что просто в лоск вымято, и поклепали в этом деле попова батрака с солдаткой, что у мельника жила в работницах.

Мода уж такая жаловаться на «наших дев мерочных», а если б конопли повыбрать! Что б там только было? Уж на что наша Гостомля просто кажется «лягушечьим царством», а что ржи и конопели мнется вдоль всего ее короткого течения!

—

Я имею много оснований искренно сожалеть, что Гейне умер; но еще более мне жалко, что он умер, не познакомившись с Иваном Ивановичем Андросовым, который в наших местах садами занимался. Лучше Гейне никто, кажется, не характеризовал женщин различных стран.