«Да пошла она, — подумал про себя Приходько. — Не хватало еще портить аппетит из-за этой дуры».

— Надо купить газету с объявлениями, — Вероника вернулась из бара с бокалом скотча вместо кофе. — Если «Шератон» в самом деле лучшая гостиница, тогда я поинтересуюсь частным жильем.

— Это создаст кучу проблем, — Приходько вытер салфеткой лоснящиеся губы. — Нам придется постоянно выезжать то в суд, то в посольство, то в тюрьму на свидание с ребятами. Я не могу каждый раз тратить лишнее время на нашу с тобой состыковку.

Вероника неопределенно пожала плечами и достала из сумочки крохотный сотовый, похожий на пудреницу.

— Куда ты звонишь?

— Подруге в Москву, — она явно была недовольна вопросом.

— Погоди, я еще не договорил. Сейчас мы вместе со вторым секретарем поедем в главное полицейское управление, потом в тюрьму, разговаривать с тамошним начальством. Нехорошо, если от тебя будет пахнуть спиртным.

— А если у вас вспучит живот от обжорства, это будет нормально? И вообще, я не девочка, будьте добры общаться со мной на «вы»?

Сажали связанным возле овчарок на цепи.

Длина каждой цепи была точно рассчитана: если русский сидел съежившись в комок, собачьи зубы щелкали в десятке сантиметров от него — справа, слева, сзади.

Сидеть приходилось на солнцепеке. Жар плавил мозги, Пашутинский боялся потерять сознание и повалиться, раскинув руки-ноги в стороны. Конечно, здешним мастерам дознания меньше всего нужно скармливать его собакам. Но кто их знает, насколько эти арабы бдительны? Успеют ли оттащить овчарок? Может, у них послеобеденная расслабуха? Сиеста или как там это время называется по-арабски?

На овчарок жара не действовала. Обычно собаки от нее скисают, валяются с высунутыми языками. Но Пашутинский был для них слишком сильным раздражающим фактором. Овчарки продолжали прыгать, натягивая цепь как струну. Они оглушительно лаяли, обдавая арестованного своим утробным дыханием, еще более жарким, чем солнце Южной Аравии.

Пашутинский стал ругаться матом в надежде, что переводчика рядом нет. Загибал цветисто и яростно — обкладывал эмира, его предков и потомков, катарских полицейских и «особистов», здешние землю и небо, святых и пророков, которых не знал поименно.

Но кто-то все же разобрался в некоторых деталях или угадал смысл сказанного по энергии выкриков. Пашутинского отволокли в помещение и отделали оружием, хорошо известным российской милиции, — наполненными водой пластиковыми бутылками, не оставляющими следов от ударов. Потом снова выбросили на солнцепек, к собакам, уже накормленным и напоенным.

Ночью взялись допрашивать. Он сидел с отвисшей челюстью и полузакрытыми глазами, не реагируя ни на крик, ни на холодную воду, которой его поливали из шланга. Пусть убедятся, что гестаповскими методами его не возьмешь, эффект будет обратным.

На следующий день ему действительно предложили понежиться в джакузи, угостили обедом с американскими сигаретами на десерт. Его поразила разница в качестве между этим, настоящим, «Филипп Моррис» и тем, который он покупал в Москве. Под занавес перед ним поставили запотевший бокал пива с эмблемой «Heineken» и полное блюдо креветок. , Пашутинский ожидал, что сейчас с ним поведут вдумчивый разговор, попробуют по-хорошему развязать язык. Но его снова потащили на солнцепек к овчаркам, и теперь, на полный желудок, все оказалось гораздо хуже. В прошлый раз он напрягся, превращаясь в сплошные кости и жилы. В этот раз желудок переваривал пищу и пиво, клонило в сон. Кости размягчились, жилы ослабли под тонкой пленочкой кожи. Казалось, стоит овчарке дотянуться, щелкнуть зубами, и она перекусит руку или ногу. Проглотит, как большую котлету, даже не пережевывая.