Была половина августа. Заказанное приданое и подвенечное платье были получены из таможни, и день свадьбы был назначен на пятое сентября.

Так решил сам отец; но в этот же вечер он попросил сына съездить недельки на две в деревню, так как наступало время хлебных сделок.

— Надо и тебе приучаться к хозяйству, — заметил он, — я становлюсь стар; мне необходим помощник.

Он помнит и теперь, с каким восторгом согласился он исполнить волю отца, окружавшего его и любимую им девушку нежным вниманием.

Мысль о разлуке с нею кольнула его в сердце, но он пересилил себя.

Через день, простившись с невестой, он укатил на берега красавицы Волги.

— Возвращайся к третьему сентября, — сказал ему отец, обнимая на прощание.

Приехав в имение, он деятельно принялся за дела, но вдруг какое-то странное предчувствие близкого горя стало томить его.

Он начал рваться туда, в Москву, с какою-то неудержимою силой; наконец не выдержал, бросил все и помчался назад.

Живо и ясно, как-будто это было вчера, несмотря на то, что уже прошло более пяти лет, представился умирающему этот роковой момент приезда в Москву, представился во всех его мельчайших, потрясающих подробностях.

Было около шести часов вечера первого сентября. Стояла прекрасная, совсем еще летняя погода: в воздухе было жарко, и густая едкая пыль застилала московские улицы. Вот он миновал Пречистенский бульвар, площадь Пречистенских ворот и повернул на Остоженку, где жили Стоцкие, а в одном из прилегающих к ней переулков была и его холостая квартирка.

Надо было проехать мимо дома, где жила она, его Таня. Вот и их квартирка в двухэтажном домике. Но что это такое? У подъезда толпится народ, стоит несколько экипажей, а впереди парадная карета, запряженная шестеркой.

Он помнит, помнит как сейчас, что что-то больно, невыносимо больно резнуло его по сердцу.

Выражение смертельного ужаса отразилось и теперь на лице варнака.

— Стой! — крикнул он кучеру и стремительно выпрыгнул из экипажа. Из расстегнувшейся от быстрого движения клеенчатой кобуры выпал револьвер и со звоном упал на мостовую.

Какой-то мальчишка из окружающей крыльцо толпы поднял его и подал ему.

Он машинально сунул его в карман пальто.

Торопливо поднялся он на три знакомые ему каменные ступени крыльца и нервно дернул за медную ручку колокольчика.

Ему отворила дверь Настя, горничная Стоцких.

Отворила как-то странно, дико посмотрела на него, что-то вскрикнула и быстро убежала в комнаты.

Он не разобрал, что она крикнула: была ли это фраза или просто бессвязный крик.

Он потом несколько раз старался припомнить этот крик и решить этот вопрос, но безуспешно.

И теперь его мысль остановилась на том же самом.

«Нет, это просто был крик, крик испуга, неожиданности, предчувствия катастрофы, но не фраза», — решил он теперь и снова сосредоточился на воспоминании, отвлеченный невольно от них этим размышлением.

Первую фразу, связную, полную, совершенно отчетливую фразу, услыхал он в гостиной Стоцких, куда прошел не раздеваясь, как был: в пальто и даже в шляпе.

Он отчетливо помнит и теперь, что чувствовал тогда, что ему надобно снять шляпу, что в шляпе войти в комнату неприлично, но ему не только не хотелось, он просто не мог вынуть из кармана правую руку. В левой же он держал зонтик, хороший зонтик, шелковый, с ручкой из слоновой кости и его инициалами: А. Б. — Александр Бартенев.

Он, как теперь, видит перед собой этот зонтик.

Но чем же была занята его правая рука?

Он начинает припоминать. Да, он помнит. Когда Настя вскрикнула, ему вдруг стало как-то безотчетно страшно. Он опустил руку в карман пальто и ощупал положенный им туда револьвер.