Пешком мы шли до Арбатской площади и как-то незаметно очутились у дверей ресторана «Прага». Суровый швейцар замотал головой: «Мест нет». И отвернулся. Свиридов, депутат Верховного Совета России, мог бы показать красную книжку, но он никогда этого не делал. Постояв с минуту, двинулись в сторону Гоголевского бульвара. Было холодно, мела поземка, — я понял, что Николай Васильевич хочет посидеть в тепле, поужинать, выпить. Тут недалеко был его дом, но домой он идти не хотел, я бы мог пригласить его к себе, да считал такую фамильярность неудобной. Сказал:

— Да пойдемте к Блинову, он тут живет рядом. Свиридов нехотя, но согласился. Видно, очень хотелось выпить.

Позвонили. Дверь открыл Андрей Дмитриевич.

— Иван!.. Проходите!..

Свиридов стоял у меня за спиной, Блинов его в первую минуту не разглядел. Но если и бросились в глаза знакомые черты, то, конечно же, и мысли не мог допустить, что к нему вот так просто мог пожаловать председатель комитета.

В прихожей мы разделись, и тут Блинов узнал Свиридова, но еще не был уверен и, нагнувшись ко мне, хотел спросить, но я опередил:

— Да, да, Андрей Дмитриевич. Не видишь, что ли? Николай Васильевич, своей собственной персоной.

Блинов протянул руку.

— Вот хорошо! Решили посмотреть, как живет ваш бедный подчиненный. Очень рад! Проходите, пожалуйста, сюда, — вот в эту комнату.

— Да, да, бедный, — буркнул под нос Свиридов. — Очень бедный.

В то время Блинов часто печатался, — в разных издательствах, одна за другой, выходили его книги. И это, видимо, служило поводом для реплики председателя: «…бедный, очень бедный».

Блинов проводил нас в гостиную, а сам метнулся на кухню. На столе в миг появилась батарея бутылок — тут и египетский ром, и французский коньяк… И фирменная блиновская картошка дымилась, — тогда она была еще без нитратов.

Мы сидели в небольшой гостиной, — в шкафах было много книг, светилась дорогим узорочьем редкая посуда.

Выпили по рюмке, по второй. Некоторое время все молчали, — и Блинов, обычно шумный, скорый на острое задиристое словечко, не знал, о чем завести речь. Молчал и Свиридов. Деликатность и вообще-то характерное свойство русских людей, но тут она оттенялась еще и необычностью обстановки, разностью наших положений. Блинов хотя и был крупный писатель, и сам занимал важные посты в журналистике, в издательском мире, но у Свиридова было в нашем мире особое положение: в комитете его звали «бугор» — то есть высота, которую не обойдешь, не объедешь. А тут сам пожаловал, сидит рядом, — проси чего хочешь.

И Блинов, видимо, соблазненный такой доступностью, но больше подогретый коньяком, подступился к делу:

— Николай Васильевич!.. Нам бы картона на твердые обложки прибавить, качество набора улучшить, в тульской типографии неважно нас набирают…

Я сижу с Блиновым рядом, дергаю его за штанину: «Дескать. о делах-то не надо бы…» Но Блинов тронул меня за плечо, — ты, мол, не беспокойся.

Налил еще по рюмке коньяка, потом еще… И продолжал свои деловые просьбы.

Свиридов слушал их внимательно, но ничего не говорил. Я досадовал на Андрея: такой умный, деликатный во всем человек, а тут наседает, как медведь.

Чувствовал я себя неважно, в голове шумело, губы как-то нездорово и нехорошо сохли. Боялся, как бы еще не стали наливать: тогда бы и совсем расклеился.

Блинов показал на бутылки, спросил:

— Чего еще выпьем?

Свиридов сказал строго:

— Хватит.