Из материалов дела не видно, какие же именно обстоятельства привели прокурора Советского Союза Михаила Панкратьева и наркома внутренних дел Лаврентия Берию к мысли о необходимости откомандировать своих людей в Свердловск. Понятно, что имел место некий сигнал в Москву о творящихся в городе экстраординарных криминальных происшествиях – похищениях и зверских убийствах малолетних детей – но от кого этот сигнал мог поступить, неясно. Первое, что приходит на ум – естественное движение милицейской отчётности о криминальной активности в регионе, из-за чего соответствующая справка попала на глаза какому-то компетентному работнику Главного управления РКМ в Наркомате НКВД в Москве. Проницательный работник сопоставил данные за несколько месяцев и понял, что в Свердловске действует серийный убийца-педофил (как отмечалось выше, термина «серийный убийца» в те годы не существовало, но, разумеется, само явление многоэпизодных убийств на сексуальной почве было хорошо знакомо следственным работникам). В подобное предположение, однако, категорически не верится. Во-первых, милицейские руководители в Москве вряд ли узнали об убийствах детей в Свердловске ранее работников союзной Прокуратуры. Из материалов дела видно, что требование переслать в Главное управление РКМ Наркомата НКВД копии оперативных материалов, добытых уральскими оперсотрудниками в мае-июле, было получено в Свердловске лишь 18 августа. Во-вторых, невозможно представить, чтобы столь скандальная информация, потенциально способная скомпрометировать ведомство, была передана из НКВД в союзную прокуратуру. В реалиях тех дней это кажется просто немыслимым. Наркомом внутренних дел тогда являлся, как отмечено выше, Берия, и его отношения с Панкратьевым, сменившим Вышинского на посту прокурора СССР лишь 31 мая 1939 г., были весьма далеки от доверительных. Панкратьев выступал против предпринятых Берией попыток пересмотра некоторых дел, начатых Ежовым во времена «Большого террора». Отношения руководителей двух правоохранительных структур были недружественны и продолжали ухудшаться всю вторую половину 1939 г., что предопределило в конечном счёте отставку Панкратьева с поста прокурора Союза менее чем через год. Потому сложно представить, что Берия позволил своим подчинённым передать надзорному ведомству сведения, бросающие тень на Наркомат.

Произошло нечто другое, не совсем понятное. Возможно, была некая жалоба, причём не обязательно в союзную прокуратуру или наркомат внутренних дел; некое письмо могло быть отправлено в ЦК ВКП(б) или кому-то из депутатов Верховного Совета СССР. Информация, содержавшаяся в этом сообщении, спровоцировала обмен мнениями на самых высоких этажах власти, по результатам которого было решено направить в регион людей опытных и объективных, причём из разных ведомств, дабы они на месте разобрались в уральских делах и помогли свердловским товарищам сделать необходимую работу, если только в этой помощи действительно существовала необходимость.

Как бы там ни было, в последней декаде августа в Свердловск примчались следователь по важнейшим делам прокуратуры СССР – таких за глаза называли «важняками» – и старший опер общесоюзного угро. Вот тут-то поволноваться, надо думать, пришлось всем – и сотрудникам уголовного розыска, и следователям прокуратуры, да и партийным руководителям тоже. Понятно было, что московские визитёры наделены большими властными полномочиями, но сколь далеко они пожелают зайти в своей работе и какие суждения о ситуации в области вынесут, никто наперёд знать не мог. По результатам работы этих людей можно было ожидать как наград, так и увольнений, причём увольнений с большей вероятностью.

В этой весьма тревожной для руководства областных УНКВД и прокуратуры обстановке закрывать расследование похищения ребёнка в Нижнем Тагиле представлялось, мягко говоря, опрометчивым. С одной стороны, город расположен вроде бы далеко от Свердловска и произошедшее представляется никак не связанным с тем, что творилось в столице Урала.