Мы, родители того негодяя, указанного в отделе происшествий от 1-го ноября 1939 г., окончательно убедившись в его сугубо-кошмарных преступлениях, мы как родители отрекаемся от такого сына и требуем применить к нему высшую меру наказания – расстрела! Таким выродкам в советской семье жизни быть не может. Убедительная просьба поместить наше пожелание в газете „Уральский рабочий“». Под текстом – подписи Георгия и Елизаветы Винничевских. И дата – 1/X 1939 г., легко заметить, что автор этого косноязычного сочинения ошибся на месяц, ведь ноябрь – одиннадцатый по счёту, ну да ладно, с этим-то как раз всё ясно – это описка.
Гораздо интереснее то, что аналогичное письмо получил и начальник ОУР Вершинин, с той только разницей, что в нём отсутствовала фраза, содержавшая «убедительную просьбу» опубликовать его в газете «Уральский рабочий».
Для советской идеологии и политической культуры тех лет бранить врага всякими непотребными словами и призывать на его голову всевозможные проклятья и ужасы являлось нормой. Всевозможные массовые мероприятия – митинги и демонстрации – с лозунгами, содержащими призывы «раздавить гадину», «уничтожить змеиное гнездо», «сжечь дотла» или «отрубить щупальца» являлись мейнстримом агитации и пропаганды. Если уж такими и им подобными эпитетами и метафорами разбрасывались советские прокуроры и общественные обвинители на судебных процессах, то простой призыв расстрелять можно было счесть верхом корректности, культуры и сдержанности. Но это в тех случаях, когда речь шла о расстреле зиновьевых-каменевых-радеков и прочих абстрактных «уклонистах» и «гидрах контрреволюции». А вот призыв расстрелять собственного несовершеннолетнего сына – это даже по советским меркам как-то того, совсем по-людоедски… это перебор.
Единственная аналогия, которая в связи с письмом Винничевских приходит на ум, – это довольно известная история о том, как Георгий Пятаков, известный советский партийный и государственный деятель, попросил у Сталина разрешения лично расстрелять собственную жену, заподозренную товарищами из НКВД в связях с оппозиционерами. Произошло это вроде бы в конце лета или в начале осени 1936 года, Пятаков ещё сохранял свою должность и подобным шагом надеялся, видимо, продемонстрировать абсолютную преданность «генеральной линии партии» и «лично товарищу Сталину». Возможно, перед нами исторический анекдот, поскольку об этой просьбе известно со слов Сталина, разговор происходил в достаточно приватной обстановке и при минимальном числе свидетелей, во всяком случае, никаких письменных следов такого обращения не сохранилось. Но поверить в подобный разговор можно – со стороны Пятакова было вполне по-коммунистически продемонстрировать презрение к нормам общечеловеческой морали и продемонстрировать готовность следовать «классовому чутью» и «классовой справедливости». И то, и другое являлись для большевиков фетишами, священными категориями, обращение к которым оправдывало любую гнусность.
Ирония судьбы заключается в том, что подлая инициатива Пятакова не спасла его бесполезную жизнь, и он получил пулю в затылок даже скорее, чем его жена, та самая Людмила Дитятева, которую он с таким пафосом был готов убивать лично (она пережила своего мужа почти на пять месяцев). Но речь в данном случае идёт всё же не о Пятакове, а о Винничевских.
Думаю, мало кто усомнится в том, что родителей сподвигли написать письмо с призывом расстрелять собственного сына вовсе не тягостные думы о «советской семье» и не искреннее возмущение от содеянного им. Они не могли возмущаться его проделками просто потому, что ещё ничего о них не знали, поскольку Вершинин никак не мог давать им читать его показания. Протоколы допросов Винничевского помощник облпрокурора по спецделам Небельсен прочитал только 2 ноября, о чём и сделал записи на последних листах этих документов, а до тех пор, т. |