|
Слова на самом деле золотые, Елизавета Ивановна даже и не поняла, видимо, сколь замечательно выразила суть дела. Вот только к написанному просятся две ремарки: во-первых, она ошибочно думает, будто сын её никого не знал, на самом деле, это она толком не знала тех, кого знает её сын, скажем, того же Карпушина. А во-вторых, безусловно, очень важно было добиться того, чтобы сын сказал всю правду. Тут автор полностью солидарен с Елизаветой Винничевской, сын её всей правды не говорил, хотя толковый следователь должен был вывести его на разговор по душам. Но для этого следовало отказаться от всех фиглярских фокусов сталинского правосудия и снять бредовое обвинение в «бандитизме», на что судебная власть в силу очевидных причин пойти уже не могла. Власть ловко обманула 16-летнего дурачка, подвела его своими крючкотворскими фокусами под расстрел и теперь не могла рассчитывать на доверительное отношение.
Впрочем, тут мы несколько забегаем вперёд, а потому остановимся и процитируем ещё немного заявление Елизаветы Винничевской на имя Сталина. «Первое время, когда мы с мужем узнали о проделках своего сына, пришли в такой ужас, что не выразить словами и написали отречение: сами просили применить к нему высшую меру – расстрел, – писала далее в своём обращении мать убийцы. – Но когда мне дали свидание с сыном и {я} увидела, как он плачет, поняла, что мы {с мужем} были неправы и пришли к такому заключению, {что} или он больной, или был научен кем-либо… Но если он был кем-нибудь научен, им было бы на руку {казнить его}». Колёса судебных жерновов вращались медленно, но неостановимо. 27 марта 1940 г. Владимир Винничевский, по-прежнему находившийся в свердловской тюрьме Управления госбезопасности, получил на руки определение судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР. Из него он мог узнать, что расстрел отменяется и впереди его ждёт поездка в Москву, в институт Сербского. Мучения последних месяцев приобретали смысл, и его расчёт, казалось, должен был оправдаться. Для тюремного сидельца поездка из Свердловска в Москву на экспертизу – это целое событие, это развлечение, сравнимое по яркости впечатлений с тем, что современные жители России испытывают при путешествии куда-нибудь на Бали или остров Пасхи. «Жизнь прекрасна!» – мог воскликнуть Володя Винничевский и, скорее всего, воскликнул. И можно не сомневаться, что в те мартовские дни он опять запел в тюремной камере. Старший следователь отдела по надзору за РКМ свердловской областной прокуратуры Губин 7 апреля оформил постановление, согласно которому заключённый Винничевский В. Г. подлежал этапированию в Москву в НИИ судебной психиатрии им. Сербского для проведения психиатрической экспертизы в условиях стационара, причём надлежало «на разрешение судебно-психиатрической экспертизы поставить следующие вопросы: 1. Являлся ли вменяемым обвиняемый Винничевский в момент совершения… преступлений. 2. Является ли Винничевский вменяемым в данный момент». 20 апреля Владимир Винничевский в мрачном «столыпинском» вагоне отбыл из Свердловска в Москву. В институт имени Сербского поступил 24 апреля. Наблюдение за спецпациентом продолжалось почти два месяца, акт №651 судебно-психиатрической экспертизы, приобщённый к материалам дела, датирован 16 июня 1940 г. Присмотримся к этому документу повнимательнее – это, безусловно, материал намного более объективный и заслуживающий доверия, нежели написанная «на коленке», всего после двух личных встреч, экспертиза профессора Малкина. Итак, несколько цитат из акта №651: «…родился в состоянии временного удушья /асфиксия/. Рос физически слабым, болезненным, перенёс в детстве ряд инфекционных заболеваний, был дважды оперирован – по поводу аппендицита.., и в связи с аденоидами. Раннее его развитие протекало без задержек… Со стороны школы жалоб на его поведение не было – считался дисциплинированным… Испытуемый по своему физическому развитию соответствует своему возрасту, телосложение правильное». |
