И вот случай — приехал на лошади бывший муж Игнат. Трезвый, даже не навеселе. Выложил из вещмешка крупу, несколько луковиц, две банки тушенки. За пазухой у него что-то пищало. Подозвал детей, выпростал из-под шинели полуслепых щенков.

— У комвзвода сука ощенилась. Породистая, охотничья спаниель. А кобель — незнамо какая помесь, из охранных собак. Лях знает, как они спроворили, — пояснил ребятишкам, которые бросились гладить и тискать кутят. — Вы поиграйтесь пока, я их после утоплю.

Николаша не придал словам значения, а Настя отпрянула, подняла на отца полные изумления глаза.

— Что ты, папка! Как же ты их таких утопишь?

— Обыкновенно, в болотине, — Игнат равнодушно пожал плечом. — Сложу вон в мешок от крупы да камней набросаю.

Тася заварила овсяного киселя — дети приучились к местному блюду, ели в охотку. Игнат сел вечерить с ними. Расспрашивал Настенку про школу, делал для Николеньки кораблик из газетного листка.

Но тут явился пьяный краснорожий шофер Ищенко, вынул из кармана чекушку самогона.

— Увольняюсь, — сообщил будто бы весело. — Амба, помучился тут с вами.

Таисия удивилась про себя: не были они приятелями с мужем, прежде Ищенко не имел привычки кого-то угощать. Хотела прогнать обоих, но ей пришло в голову, что самогон — разновидность лекарства. Можно сделать компресс инженеру, который все надрывно кашлял за стенкой. Отлила четверть стакана, не слушая возражений.

Ищенко жадно поглядывал на тушенку. Игнат вскрыл банку ножом, отрезал ломоть хлеба.

— Детям сначала дай, — потребовала Тася.

Шофер рассказал, что давно надумал увольняться, ехать в Ярославль к больной матери. Игнат почему-то не верил:

— Нет у тебя никакой матери. Может, еще в Гражданскую померла.

Ищенко возражал равнодушно. Выпив, завел вспоминать свою службу в партизанском отряде, повторяя истории, которые пересказывал по многу раз.

— Взорвали мы, значится, эшелон с немецким боеприпасом. Знаменитая вылазка, в газетах писали про нас, к наградам представили. А командир наш был мужик простой, хоть и партийный. Понимал, как надо хлопцев поощрить. А какие в лесу ордена? Тут случилось в одной деревне полицая повесить. Ну, командир и выдал полицайскую дочку на полное наше удовлетворение, вроде как спецпаек. А нутро зудит, хлопцы все молодые, прискучило мужскую надобность в кулак спускать. Ну, взяли мы ее, голубушку…

Тася не стала слушать. Вышла, захватив стакан со спиртным и чистую тряпицу.

Воронцов лежал в той же позе, повернувшись к стене. Сквозь мокрую от пота ткань рубашки проступали позвонки. Будить его Тася не решилась, только потрогала лоб — горячий. Оставила стакан, прикрыла блюдцем.

Когда вернулась, Игнат изливал с хмельной горячностью то, что, видно, накипело на душе.

— Цацкаемся с ними, школы открываем. Праздники, соревнования. А ведь они же тут все поголовно — пособники! Ты посчитай, в одной Нарве у немцев было семь концлагерей. Семь! — Игнат распялил пятерню, добавил два пальца с другой руки. — Военнопленных наших содержали как скотину… Без кормежки, на голой земле. Люди всю траву сожрали. Двадцать тысяч солдат было в плену! Смертность — девять из десяти. А сколько евреев свезли — из Чехословакии, из Польши. Кто их считал? Словно сорняки выпалывали! Всех — в мобильные душегубки, сам такую видел. Добротно устроена, по-немецки. До сих пор хлоркой воняет.

Ищенко слушал рассеянно, играл с кутенком.

— Амба тебе, крышка! Чайки сожрут, косточки обкусают.

Игнат один, не чокаясь, допил самогон.

— Кто, спрашивается, лагеря эти охранял, обслуживал? Кто расстреливал? Кто закапывал трупы? А? Молчишь?

Он придвинулся ближе к Ищенко, шепотом разглашая служебную тайну, которую, как ему казалось, не было никакого резона хранить.