Во имя чего?

Утром миллионы людей — за чашкой кофе и в трамвае, в постели, в лифтах, в уличной сутолоке — обыденным жестом развернут газету, разом вдохнут в себя воздух мира: войн, стихийных бедствий, политических событий, футбольных сенсаций — и через минуту, уже устав от ёмкости этого первого на дню соприкосновения с человечеством, увидят ЭТО.

Моя статья. С утра до вечера, пока томительно складывался, «шел» номер, я воевал неистово с редакторатом и секретариатом: за каждую строку, за каждое слово; я воевал с корректурой: за каждую запятую и каждое тире, мне казалось, что без этих запятых и тире мысли мои что-то утратят, исчезнут какие-то дорогие оттенки, сообщающие повествованию особую точность и объемность. И теперь, когда отхлынуло безумие дня и уже, наверное, поднялись в ночное небо самолеты с матрицами, начинается самое страшное — то, что тоже бывало уже тысячи раз, — рождаются первые сомнения в самой логике размышлений, в самих мыслях и даже в идее-сверхзадаче, в том, нужно ли это сегодня людям. Весь день, пока разгорались баталии и шли полосы, статья была частью меня самого — и не только нравственной, духовной, но даже и физической.

И вот она отделилась, ушла, не защищаемая больше ни мной, ни этими стенами, начав новое, для меня самого загадочное существование.

Она может умереть завтра же утром, умереть, по существу, не родившись, она может умереть завтра вечером, вызвав легкое сочувственное любопытство и беглый обмен мнениями у самых общительных, читателей. И может жить долго, долго… В реальность этого чудесного долголетия я верил стихийно, начиная работать в газете. Верю в него сейчас несравненно тверже, хотя на мою долю и не выпало счастья написать одну такую статью.

Она как грозная несбывающаяся мечта; статья (не роман, не повесть, не поэма, а статья!), заключающая в себе крупинки вечности. Порой мне казалось: еще немного, и я ее напишу (и даже если не я, тоже счастье!), в ней будет удивительная, небывалая ёмкость. Я сумею сжать в десять страниц машинописного текста через два интервала раздумья многих лет и в то же время сохранить тот «воздух», без которого читателю трудно дышать; в ней будет резкость и новизна наблюдений, острая полемичность и обыкновенное тепло человеческого сердца, в ней будет «конкретное» и «отвлеченное», «сиюминутное» и «вечное», историзм и ощущение современной жизни, современного человека.

Бывали у меня удачные статьи, бывали статьи, о которых писали читатели через много месяцев, даже через много лет. Но такой, конечно, не было. И чем напряженней и неотступней я о ней думал, тем отчетливей формулировался вопрос: что такое публицистика? Что такое публицистика сегодня?

Именно сегодня. Без этого дважды повторенного, усиленного разрядкой «сегодня» мои размышления — мечты о страницах, заключающих в себе крупинки вечности, — должны показаться не только наивными, но и элементарно невежественными. Мечтать о том, что можно достать без труда с любой порядочной книжной полки! Ибо великая публицистика — такая же непререкаемая реальность, как великая поэзия или драматургия. Диалоги Цицерона построены не из менее долговечного материала, чем лирика Катулла. Такая судьба великой публицистики объясняется, думаю, тем, что под ее пером в остросегодняшнем, ранящеактуальном кристаллизуются истины с неожиданно широким во времени радиусом действия. Когда Цицерон, обличая недостойных соотечественников, формулировал страстно и четко: «Говорят они и об опасностях, грозящих жизни, причем на позорный страх смерти указывают храбрым мужам, которым естественное угасание в старости кажется уделом более жалким, чем случай, когда им пришлось бы жизнь свою, которую рано или поздно придется отдать природе, именно за отечество отдать», — то это патетическое утверждение подлинной гражданственности, рожденное круговоротом общественных страстей того далекого времени, переживает автора на тысячелетия, как переживает на тысячелетия Катулла открытая им этическая закономерность: «Сердцем обманутым можно сильнее хотеть, но невозможно любить».