– Леш! – окликнул его Никита. – Ты… что там у вас такое?

Монахов поднял на старлея глаза, и Ломов увидел, что глаза эти совершенно безумны. Из полуоткрытого рта сержанта поползло, будто фарш, густое хриплое сипение, и тут же смолкло, словно горло намертво стиснул спазм. Потом сержант Монахов подмигнул лейтенанту и доверительно, словно сообщая какую-то тайну, прошептал:

– Тараканы…

– Что?

– Тараканы, – повторил Леха и упер указательный палец себе в лоб. – Тараканы у меня здесь…

Проговорив эту чушь, сержант дико улыбнулся и, снова взявшись за живот, поковылял вверх по лестнице. Ломов проводил его изумленным взглядом и остаток пути до камеры предварительного заключения преодолел бегом.

У открытой двери камеры топтался дежурный, вертя в руках наручники. Завидев лейтенанта, как-то странно пожал плечами и отступил в сторону. Ломов не стал тратить времени на разговор с ним, вошел в камеру и остановился, проделав лишь пару шагов от порога. Встреча с обезумевшим Монаховым подхлестнула воображение лейтенанта, и в уме последнего одна за другой ярко вспыхивали сюрреалистические картины мутных ужасов, могущих происходить сейчас в КПЗ.

Но действительность оказалась куда безобиднее.

В центре камеры, под забранной решетчатым «намордником» лампой, спиной к двери стоял человек, известный старлею Ломову под именем Олег Гай Трегрей. Его спокойно-разъясняющий голос, приглушенный толстыми бетонными стенами, разносился по камере:

– …как ни несносно вам будет слышать это, но подобные деяния служат только подрыву авторитета власти и самого Государя.

Двое полицейских, стоявших напротив Олега, вид имели растерянный и раздраженный – точно они и сами не понимали, какого черта они все это выслушивают.

– Да о каком государе ты говоришь-то, чумовой?! – рявкнул Миха, едва Олег замолчал. – Совсем, что ли, больной? Ты сам понимаешь, в каком мире живешь? Или полностью поехавши?

– Даже если таковой должности в настоящей системе власти и нет, – не сбился Олег, – в смысловом пространстве место для него и было испокон веку, и доднесь есть, и всегда будет. И посему блюсти честь государства и Государя – наипервейшая обязанность любого служилого человека. Каковыми вы, господа, и являетесь.

Миха, видно, мало что понявший из сказанного, махнул рукой. Нуржан, морща лоб, открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут заметил лейтенанта и тоже махнул рукой.

– Я тебе отвечаю, Никита, – произнес Миха, – этот твой клиент реально ненормальный. Его и трогать-то грешно. В дурку его – вот что! Пошли отсюда, Нуржан!

Миха, сплюнув на пол, круто развернулся и вышел вместе с товарищем. А вот Никита ненадолго задержался. Он заметил, как Олег посмотрел в спины полицейским, и глаза парня на мгновение… будто постарели. Как у зверя, внезапно осознавшего, что из западни, в которую он попал, нет выхода. По крайней мере, именно такое сравнение пришло в голову Ломову. Впрочем, взгляд Олега быстро прояснился. Он холодно и четко поклонился Никите – точно так, как и тогда, когда впервые увидел его, – коснулся подбородком ключицы, приложив ладонь к сердцу.

Старший лейтенант не нашелся, что сказать Олегу, и молча вышел. Дежурный запер дверь камеры.

– Чего он вам заливал? – спросил Ломов.

– Да пургу какую-то нес, – ответил Миха.

Они, вчетвером, двинулись по коридору.

– Ну, не так, чтобы уж пургу… – проговорил вдруг Нуржан. – Вроде бы правильные вещи говорил, с которыми не поспоришь. Но… Это как тебе говорят: «Нехорошо гадить на улице!» С одной стороны, конечно, нехорошо. А с другой – куда деваться, когда в радиусе десяти километров ни одного доступного сортира, и при этом все вокруг только и делают, что под кустиками присаживаются? Не в карман же себе класть? Вот так примерно…

Миха было засмеялся, но тут же замолчал.