Вилли снова умолк. Видя, что маркиз слушает его, он продолжал:

— И тогда она сказала: «Я люблю свой дом, и настанет день, я вернусь туда. Хотя родителей там больше нет, сами стены пропитаны их любовью. И пусть домик маленький и скромный, для меня он прекраснее огромных роскошных особняков».

Голос Вилли дрогнул.

— Когда она говорила это, милорд, у нее в глазах блестели слезы, и я подумал, если ей будет плохо, если она станет вдруг несчастна, она отправится именно туда — к себе домой!

Пораженный маркиз; посмотрел на мальчишку и сказал:

— Ну конечно! Какой ты молодец, Вилли, что додумался до этого и не побоялся обратиться ко мне. Я сейчас же еду в Вустершир, где она когда-то жила с родителями, и если я найду ее, ты получишь награду.

— Мне не нужно никакой награды, милорд, — ответил Вилли. — Я только хочу знать, что мисс Ула жива и с ней все в порядке. С тех пор, как умерла моя мама, никто не был так добр ко мне.

Его голос задрожал; и словно не желая показать маркизу свои слезы, паренек, вытирая кулаком глаза, выбежал из комнаты.

Уле, медленно продвигавшейся к родным местам с цыганским табором, казалось, что дни тянутся бесконечно долго.

Она не могла сказать, какой путь преодолели кибитки, сколько ночей провела она у костра в тихом лесу или в поле.

Ула спала в кибитке вместе с Зоккой и ее маленькой сестренкой. Девочки занимали одну кровать, она — другую.

Как и во всех кибитках, передвижных цыганских жилищах, в этой было безукоризненно чисто. Такой же, хотя и поношенной, была одежда, одолженная Уле Зоккой.

Девушки были примерно одного роста, и одежда юной цыганки подошла Уле. Хотя Ула не догадывалась об этом, она выглядела очень привлекательной в пышной красной юбке и белой блузке с бархатным лифом на шнуровке спереди.

Так как волосы у Улы были светлые, она всегда покрывала голову цветастым платком, даже несмотря на то, что, когда табор переезжал через какую-нибудь деревню, она пряталась в глубине кибитки.

Правда, светлые глаза и белоснежную кожу спрятать было нельзя.

Однако Ула настолько боялась быть обнаруженной своим дядей, что была готова в любой момент, завидев всадника или экипаж, юркнуть в кибитку.

Кроме того, девушка опасалась, что дядя пустит по ее следу полицию.

И она приходила в ужас от мысли, что еще настойчивее будет вести поиски принц Хасин.

Но если мысли о принце пугали Улу днем, заставляя вздрагивать при звуках незнакомого голоса, по ночам она думала только о маркизе Равенторпе.

Когда тишину в кибитке нарушало лишь ровное дыхание спящих девочек, Ула лежала, не в силах заснуть, и перебирала в памяти немногочисленные воспоминания о нем. Она знала, что бы ни случилось с ней, она будет любить маркиза до конца дней своих.

Ула любила в нем все: его смех, его проницательность и ум, его широкие плечи и сильные руки. Даже понимая, что это всего лишь игра на публику, она любила его ленивый взгляд из-под густых ресниц и ироничную речь.

— Я люблю его… люблю его! — шептала Ула, уткнувшись лицом в подушку.

Она гадала, вспоминает ли о ней маркиз с тех пор, как она исчезла. Или же он всецело поглощен леди Джорджиной Кавендиш или какой-то другой светской красавицей, жаждущей завладеть его вниманием.

Иногда Уле снилось: маркиз крепко сжимает ее в объятиях, и тогда ей не были страшны ни дядя, ни принц Хасин.

Но тут она вспоминала угрозы дяди подать на маркиза в суд за совращение несовершеннолетней.

Даже если графу не удастся доказать вину маркиза, судебное разбирательство вызовет страшный скандал в обществе, и маркиз пожалеет о своем великодушном поступке.

Из всего этого следует, говорила себе Ула, что она должна бежать не только от своего дяди и принца Хасина, но и от маркиза Равенторпа, которого бесконечно любит, чтобы не навлекать на него беду.