– Мне надо поговорить с тобой,- сказала она. – Ты рассказывал о воспитательном доме.

Она говорила так, как будто нас только что прервали. Мы стояли очень близко друг к другу. Ничего особенного о том времени я рассказать не мог, лишь покачал головой.

Она прислонилась ко мне. Нас окружали поднимавшиеся наверх ученики, шум был непереносимым – она не обращала на него никакого внимания.

– Я хотела сказать об отце,- проговорила она.

Я не хотел этого слышать, но она все же сказала это.

– Он не мог вынести того, что ее больше нет, он повесился. Что ты скажешь?

Я сказал, что не знаю, что тут думать,- но как же те, кого покидают, что же с ними, как же им быть? Кто о них подумает?

– А ты никогда никого не покидал? – спросила она.- Тот твой друг, ты когда-нибудь встречаешься с ним, почему он не попал сюда с тобой?

Это она говорила о Хумлуме. Мы остались одни на лестнице – скоро нас хватятся.

Я не хотел ей этого рассказывать, и если все-таки рассказал, то не по каким-то особенным причинам. Просто она слушала, и все получилось само собой – тут ничего нельзя было поделать.

В воспитательном доме у всех были постоянные обязанности после уроков, например работа на кухне, вынос мусора при необходимости, работа в помещении и в саду. Кроме этого, кой-какие особые поручения, одним из особых поручений было подстригать газон перед домом Вальсанга.

Как правило, это предлагали только тем, кто переходил в шестой класс. Меня он попросил в середине пятого, то есть за полгода до того, как меня перевели.

Тем, кто бывал у него, разрешалось брать что угодно из холодильника – на совершенно законных основаниях. Приходишь туда после уроков, подстригаешь траву и ешь то, что лежит в холодильнике.

А потом он обычно предлагал остаться у него на ночь, и от этого предложения никто не отказывался.

Об этом никогда не говорили, даже ученики не обсуждали это – ну, ночевали у него, и что? – никто от этого не пострадал.

Сначала я отказался, но через это все должны были пройти.

Он был учителем датского языка и литературы, вечером он поставил мне пластинку с какой-то музыкой, потом я пошел в комнату для гостей, где он постелил мне постель.

Пока я лежал в ожидании, что он придет, начались судороги, они и раньше бывали, только не такие сильные.

Потом пропало ощущение времени: я перестал понимать, минута прошла или час,- тогда-то мне и стало ясно, что я болен.

В конце концов я ушел до того, как он появился. Он закрыл меня снаружи, но это был всего лишь замок для тонкой двери между внутренними помещениями – такие замки легко открыть кусочком изогнутой стальной проволоки.

С этого дня я знал, что слишком слаб, чтобы выдержать жизнь в этом интернате.

После случившегося он стал очень внимателен – не зол, просто очень часто оказывался поблизости. Два раза, в душевых, он чуть было не добрался до меня.

Поговорить об этом было не с кем, даже заикнуться об этом было нельзя – остальные у него уже побывали, и Хумлум тоже, и никто от этого не пострадал.

Сейчас я расскажу о том, что случилось.

Я проходил мимо телефонной будки на втором этаже, это было после обеда, он открыл дверь, втащил меня внутрь и толкнул к полке с телефонными книгами. Он попросил меня найти номер телефона – забыл свои очки для чтения.

Мне трудно продолжать – тогда, когда я рассказывал Катарине, тоже было трудно. У меня просто не получается сейчас все сказать, сначала я попробую рассказать кое-что другое.

Мы боролись за то, чтобы получить оценку 13, – это была высшая цель, выше, чем попасть в школьную сборную, выше, чем быть замеченным с одной из посудомоек.

Для большинства эта школа была последним шансом, они знали, что уже почти погибли.