Не замедляя шага, они уже почти дошли до тетушкиной калитки.

— Вот здесь я живу, — сказала Джозефина.

— Тогда прощаюсь.

— В чем дело? — изумилась она. — Как можно позволять себе такой тон?

Одними губами он произнес:

— Виноват.

— Не иначе как вы торопитесь домой, чтобы полюбоваться на себя в зеркало.

Она знала, что это не так. Свою красоту он нес почти виновато. Однако ее колкость задела его за живое: он остановился как вкопанный, но тут же отступил на шаг назад.

— Извините за неучтивость, — выдал он. — Просто я не привык к женскому обществу.

Она так оторопела, что не нашлась с ответом. Но когда к ней постепенно вернулось самообладание, она безошибочно прочла на его лице какую-то странную усталость.

— Могли бы перекинуться со мной парой слов — обещаю держать дистанцию.

После секундного колебания он нерешительно присел на перекладину изгороди.

— Если вас настолько пугают женщины, как вы собираетесь с этим бороться? — поинтересовалась она.

— Уже поздно.

— Бороться никогда не поздно, — убежденно возразила она. — Иначе полжизни проходит мимо. Разве у вас нет желания вступить в брак, завести детей, найти свою вторую… точнее, найти свое счастье?

В ответ он лишь поежился.

— Раньше я и сама была ужасно застенчивой, — солгала она из лучших побуждений. — Но увидела, что полжизни проходит мимо.

— Мое желание мало что значит. Дело в том, что это для меня больная тема. Минуту назад мне хотелось побить вас камнями. Знаю, это ужасно, а потому, если позволите…

Он спрыгнул с перекладины; Джозефина торопливо воскликнула:

— Постойте! Это нужно обсудить.

Молодой человек неохотно задержался.

— Понимаете, в Чикаго, — продолжала она, — мужчина с вашей внешностью мог бы заполучить любую девушку. Они бы просто вешались ему на шею.

Он, похоже, расстроился еще сильнее; лицо его омрачилось такой печалью, что Джозефина невольно подалась к нему, но он тут же занес ногу над перекладиной.

— Хорошо. Сменим тему, — сдалась она. — До чего же здесь унылые места, верно? В Лейк-Форесте я считалась легкомысленной, и родители сослали меня в это захолустье, где я целый месяц промучилась от убийственного безделья. А вчера выглянула в окошко — и увидела вас.

— Что значит «легкомысленной»? — не понял он.

— Ну, кокеткой, что ли, вертихвосткой.

Он выпрямился, не оставляя сомнения в своих намерениях.

— Мне в самом деле пора. Понятно, что в женском вопросе я полный профан, но тут уж ничего не попишешь.

— Завтра встретимся?

— Боже упаси!

Джозефина разозлилась; дневной запас безропотности иссяк. Холодно кивнув, она стала удаляться по аллее.

— Подожди!

Теперь, когда их разделяло тридцать футов, его робость как рукой сняло. Джозефина с трудом преодолела искушение броситься назад.

— Завтра я буду здесь, — равнодушно бросила она.

Неспешно приближаясь к дому, она осознала — скорее благодаря интуиции, нежели логике, — что какие-то вещи остаются за гранью ее понимания. Обычно робкие молодые люди не вызывали у нее интереса; робость — это непростительный грех, белый флаг, отказ от борьбы. Но сейчас, когда незнакомец скрылся из виду, она представила его таким, каким он явился ей вчера: беззаботным, пусть даже высокомерным, но вполне жизнерадостным. В который раз она задалась вопросом: неужели склока между их семьями могла так повлиять на его настрой?

Несмотря на их бесплодную беседу, она пребывала в отличном расположении духа.