Но происшедшие в нем перемены были гораздо глубже. Он уже не был уверен, что хочет войти в число благородных грабителей, хотя у него по-прежнему захватывало дух, когда он читал об их подвигах. Еще тогда, за калиткой Хьюберта, он на миг ощутил свое душевное одиночество и решил для себя, что любые комбинации взятых из жизни материалов нужно ограничивать надежными рамками закона. А еще через неделю он обнаружил, что больше не горюет из-за утраты Имоджен. Встречая ее, он видел в ней только соседскую девчонку, которую знал всегда. Моментальный восторг того вечера родился преждевременно, став осколком стремительно уходившей весны.

Ему было неведомо, что он до смерти перепугал миссис Блэр, которой пришлось уехать из города, и что по его милости специально проинструктированный полисмен еще долго нес скрытное ночное дежурство в их районе. Знал он только то, что смутная, беспокойная тоска трех долгих весенних месяцев как-то улеглась. На завершающей неделе она перегорела — вспыхнула, взорвалась и рассыпалась в прах. Он без сожалений развернулся лицом к безграничным возможностям лета.

Вечером на ярмарке

I

Только узкая речка под многочисленными мостами разделяла эти два города; их окраины, петлявшие вместе с речными излучинами, в какой-то момент смыкались и переплетались; на этой территории под ревнивым оком каждого из городов по осени разворачивалась Ярмарка штата. Удачное местоположение вкупе с сельскохозяйственными успехами местных фермеров ставило ярмарку в ряд самых грандиозных во всей Америке. Туда поступали огромные партии зерна, домашнего скота и агротехнического оборудования; проводились рысистые бега и автогонки, а в последнее время появились даже аэропланы, способные отрываться от земли; шумные аттракционы — не хуже, чем на Кони-Айленде, — вихрем кружили вас в пространстве, а весьма откровенное танцевальное шоу «хучи-кучи» сопровождалось стонами и звяканьем побрякушек. На центральной площади достигался компромисс между легкомысленным и серьезным: здесь после пышного фейерверка ежевечерне давали театрализованное представление «Битва при Геттисберге»[5].

На исходе жаркого сентябрьского дня двое пятнадцатилетних ребят, слегка отяжелевших от лакомств и шипучки, вышли, еле живые после восьми часов безостановочного гулянья, из шатра игровых автоматов. Тот, что стрелял по сторонам красивыми карими глазами, позиционировал себя, если верить космической надписи на учебнике истории Древнего мира, как «Бэзил Дюк Ли, Холли-авеню, г. Сент-Пол, штат Миннесота, США, Северная Америка, Западное полушарие, мир, Вселенная». Он слегка не дорос до своего приятеля, но при этом казался выше, потому что, так сказать, тянулся вверх из коротких штанов, тогда как Рипли Бакнер-младший неделю назад перешел в разряд обладателей длинных брюк. Это событие, такое простое и естественное, подтачивало изнутри проверенную временем дружбу. Бэзил, как более изобретательный участник этого тандема, всегда верховодил, и поражение в правах, виной которому были синие саржевые недомерки, повергало его в недоуменное отчаяние; к тому же Рипли Бакнер теперь не особенно стремился появляться на люди в компании Бэзила. Длинные брюки явно сулили свободу от запретов и унижений детства, и общение с тем, кто все еще носил короткие штаны, а значит, оставался шкетом, бестактно указывало, что его собственная метаморфоза произошла совсем недавно. Рипли, возможно, и не отдавал себе в этом отчета, но некоторая досадливость, некоторая тенденция ставить Бэзила на место высокомерными смешками была очевидна в продолжение всего дня. Бэзил остро чувствовал эту внезапную перемену. В августе на семейном совете было решено, что он еще не дорос до длинных брюк, даром что с осени его ждала учеба в Новой Англии. Он слабо возражал, указывая, что за две недели вымахал на целых полтора дюйма, но только лишний раз показал себя строптивцем, хотя и не терял надежды уломать маму.