— Беги, Хуахуа!

— Не могу я, Наонао.

— Тогда хватай меня зубами за хвост, я потащу тебя.

— Ну, куда мы убежим, Наонао, всё равно рано или поздно нас поймают, — смиренно проговорила Хуахуа. — К тому же они могут начать стрелять, и как бы мы ни бежали, пуля всё равно догонит.

— Иа, иа, иа! — отчаявшись вскричал я. — Хуахуа, ты разве позабыла, в чём мы только что поклялись? Ты говорила, что будешь со мной неразлучно веки вечные, что мы станем дикими ослами, будем жить на свободе, ничем не связанные, забудем про всё среди красот природы!

Хуахуа повесила голову со слезами на глазах.

— О-хо-хо, Наонао, тебе, самцу, что: вытащил — и трава не расти, никаких забот. А я твоё дитя уже ношу. У вас в усадьбе Симэнь что люди, что скотина — все горазды одним выстрелом двух зайцев уложить. Вот и у меня, вероятно, будет двойня. Живот скоро вырастет, уход понадобится, поджаренными чёрными бобами кормить меня нужно будет, свежемолотыми отрубями, толчёным гаоляном, а ещё соломой, мелко нарезанной и трижды через бамбуковое сито просеянной, чтобы без камешков, куриных перьев и грязи. Сейчас уже десятый месяц, холодать начинает. А пойдут морозы, всё покроется снегом, река замёрзнет, траву покроют сугробы — как я буду таскать своё брюхо, что я буду есть? О-хо-хо, и что я буду пить? О-хо-хо, и где мне спать, когда принесу ослят? О-хо-хо, даже если я скрепя сердце останусь с тобой среди этих песчаных гряд, наши с тобой ослята — как они выдержат эти метели и стужу? О-хо-хо, если наши ослята умрут от холода в этих заснеженных полях, застыв как деревянные колоды или камни, неужели тебе, их отцу, будет не жалко их? Самцы-ослы, может, и достаточно бесчувственны, чтобы бросить своё потомство, Наонао, но самки-ослицы не таковы. Кто-то, возможно, и способен на такое, но не Хуахуа. У людей женщины могут бросать сыновей и дочерей из-за своих убеждений, но ослицы так не поступают. О-хо-хо, Наонао, способен ли ты уяснить, что на душе у жерёбой ослицы?

В поток речи Хуахуа мне, ослу Наонао, и слова было не вставить, чтобы возразить, я лишь бессильно спросил:

— Иа, иа, Хуахуа, а ты уверена, что понесла?

— Будет вздор молоть! — рассердилась Хуахуа, уставившись на меня. — Эх, Наонао, шесть раз за ночь и всякий раз столько: тут не только ослица в самой охоте, а деревянный осёл или каменный, сухая лесина понесёт!

— Иа, иа, — тихонько покрикивал я, расстроившись при виде того, как Хуахуа покорно встречает свою хозяйку.

В глазах стояли слёзы, но под непонятно откуда взявшимся пламенем гнева мгновенно высыхали. Хотелось убежать, хотелось отпрыгнуть, не смотреть на это предательство, пусть и обоснованное, — не могу больше выносить жизнь осла в усадьбе Симэнь! Я с рёвом рванулся к блистающей ленте речки, к высоким песчаным холмам, к красноватой дымке зарослей тамариска, сплетающего бесподобно упругие ветки, где обитают рыжие лисы, полосатые барсуки, копытки и песчаные куропатки с незатейливым оперением. Прощай, Хуахуа, наслаждайся жизнью в довольстве и счастье; я по своему уютному навесу тосковать не стану, мне бы волю посреди дикой природы. Но не успел я домчаться до противоположного берега, как обнаружил несколько человек, притаившихся в зарослях. Головы замаскированы ветками, на плечах плетёные накидки, сливающиеся с сухой травой, в руках старинные ружья вроде того, из которого размозжили голову Симэнь Нао.