— Бабушка Анастасия… — испуганно прошептал Гаврилов, — бабушка Настя… Мы дров принесем. Нам с мамой ордер дали. На Третьей линии пилить…

— Спасибо, Петруша. Спасибо, добрая душа… Тяжелое время у нас, но сердце мое радуется. Доброму средь аду радуется. Мне, старухе, давно умирать пора… И умерла бы в срок, на теплой постели. А вот не привел господь… И радуюсь я — умирать вроде бы на фронте буду, вместе с другими.

Гаврилов заплакал, не в силах сдержать в себе тоскливую тяжесть нахлынувших чувств, жалость к Анастасии Михайловне, к себе, к матери.

Старуха не уговаривала его, не успокаивала.

— Поплачь, поплачь, Петруша, — говорила она, — слезы только добрым господь дал в облегчение. Поплачь и успокойся. Помни — что город разрушенный, без стен, что человек, не владеющий духом своим. Это тоже в библии сказано. Этому ты верь.

Гаврилов понемногу успокоился. Одна мысль занимала его, и он долго собирался с духом, чтобы спросить у Анастасии Михайловны. Наконец осмелился:

— Бабушка Настя, а что, если люди все книги сожгут? Так же, как мы? Что тогда будет? Ведь плохо это — книги жечь, да? Я сам читал — фашисты книги жгут. Но ведь они фашисты.

— Плохо, Петруша, книги жечь, плохо, — кивнула старуха. — Но умирать сложа руки еще больший грех. Мы с тобой книжками топим ради тепла. Человек без тепла-то не проживет. А с теплом выживет, новые книжки напищет. И ты, Петруша, напишешь… Вон ты какой лобастый.

Анастасия Михайловна протянула к Гаврилову руку, наверное, хотела погладить, но дотянуться не смогла— рука бессильно упала на колени.

— Выходит, Петруша, мы книжками топим, чтоб новые написались, — она прикрыла глаза, помолчала. — А изверги-то жгут их от страха. И от злобы большой.

Гаврилов хотел спросить у Анастасии Михайловны, почему фашисты боятся книг, но не решился. Старуха сидела, тяжело дыша, с закрытыми глазами, распухшие ее руки шевелились, вздрагивали.

На следующий день Анастасия Михайловна не постучала, как обычно, в стенку. Когда он зашел ж ней<style name="FranklinGothicBook"> в комнату, старуха сидела в кресле перед холодной буржуйкой в той же позе, что и вчера. Голова у нее беспомощно наклонилась на плечо, глаза были открыты…

Ни у матери, ни у Валентины Петровны не было сил похоронить Анастасию Михайловну. Лишь на пятые сутки пришли дружинницы и, завернув старуху в байковое одеяло, увезли на листе фанеры на Смоленское кладбище.

В письменном столе Анастасии Михайловны нашли два небольших пакетика, на которых корявыми крупными буквами было написано: «Петруше», «Зоечке». В пакетиках было по плитке шоколада «Мокко»…

Как-то, уходя на работу, мать дала Гаврилову пятьдесят рублей.

— Сходи на Андреевский рынок. Купи жмыхов. Это на полплитки… Бери у женщин, да только на рынке. Никуда во двор не заходи — деньги отнимут…

Никогда еще Гаврилов не держал в руках столько денег. Он пошел на рынок, запрятав деньги во внутренний карман пальто и застегнув его булавкой. Он только подошел к рынку, как началась воздушная тревога. Раздались свистки милиционера, толпа медленно, нехотя стала расходиться. Гаврилов спрятался в подворотню какого-то дома. Народу туда набилось уже много, и торговля продолжалась. Здесь, у мордастой, гунявой тетки Гаврилов и купил жмыхов. Тетка подозрительно осмотрела его с ног до головы, потребовала деньги и только потом достала из огромной сумки кусок жмыха.

Гаврилов уже хотел взять его и спрятать за пазуху, но тут вмешался стоявший рядом мужчина:

— Ты что мальца обдурить хочешь? — сказал он вдруг хриплым голосом. — Да разве этот кусок полета тянет? Разве полета? Это ж четвертной стоит…

Тетка зло посмотрела на него и, молча вырвав у Гаврилова жмых, сунула ему другой кусок, почти в два раза больший…

— Спекулянтка чертова! — выругался мужчина.