Хуже всего было то, что ее улыбка – а улыбалась она, слава богу, не часто – вызывала неодолимое желание кинуться ей в объятия, спрятаться на ее широкой груди и остаться там на всю жизнь. Ей было тридцать два года, и однажды он ее потеряет. А пока Лизбета отчитывала чтеца.
– Опаздываешь к началу, Жосс, – говорила она, выпячивая грудь вперед и задрав голову.
– Знаю, Лизбета, – запыхавшись, отвечал тот. – Это все кофейная гуща.
Лизбета, в двенадцать лет привезенная из гетто для чернокожих в Детройте, была брошена в бордель в день своего приезда во французскую столицу, где за четырнадцать лет она выучила язык на панели улицы Гэте. Пока за полноту ее не вышвырнули из всех местных стриптиз‑шоу. Она уже десять дней ночевала на скамейке, когда однажды холодным дождливым вечером Декамбре решил подойти к ней. Одна из четырех комнат, которые он сдавал на втором этаже своего старого дома, пустовала. И он предложил ее ей. Лизбета согласилась, войдя, сразу разделась, легла на ковер, положила руки под голову и, уставясь в потолок, стала ждать, когда старик сделает свое дело. «Вы меня не поняли», – пробормотал Декамбре, протягивая ей одежду. «Мне больше нечем платить». – Лизбета выпрямилась и села скрестив ноги. «Просто мне стало трудно, – продолжал Декамбре, глядя себе под ноги, – справляться с хозяйством, готовить постояльцам ужин, ходить за покупками и прислуживать им. Помогите мне, а я оставлю за вами комнату». Лизбета улыбнулась, и Декамбре чуть не бросился к ней на грудь. Но он считал себя старым и полагал, что эта женщина заслужила отдых. И Лизбета отдыхала: вот уже шесть лет она жила здесь, и у нее ни разу не было мужчины. Лизбета восстанавливала силы, и он молил, чтобы это продлилось подольше.
Выпуск новостей начался, объявления сменяли друг друга. Декамбре вдруг понял, что упустил начало, бретонец читал уже пятый номер. Таков был порядок. Слушатель запоминал номер объявления, которое его заинтересовало, и потом обращался к Вестнику за «дополнительными разъяснениями, к тому прилагающимися». Декамбре недоумевал, где моряк нахватался этих жандармских словечек.
– Пять! – выкрикивал Жосс. – Продаются котята, рыжие с белым, три котика, две кошечки. Шесть: того, кто всю ночь выстукивает на барабане свою дикую музыку напротив дома тридцать шесть, просят прекратить. Некоторые люди по ночам спят. Семь: краснодеревщик выполнит любую работу, реставрация старинной мебели, высокое качество работы, сам заберу и сам доставлю обратно. Восемь: «Электрисите» и «Газ де Франс» могут катиться ко всем чертям. Девять: типы из службы по уничтожению насекомых – мошенники. Тараканов сколько было, столько и есть, зато заставили шестьсот франков им отстегнуть. Десять: я люблю тебя, Элен. Жду тебя сегодня вечером в «Танцующем коте». Подпись: Бернар. Одиннадцать: лето опять было паршивое, а уже сентябрь. Двенадцать: местному мяснику – вчерашнее мясо просто тухлятина, и это уже третий раз за неделю. Тринадцать: Жан‑Кристоф, вернись. Четырнадцать: легавые – сволочи и придурки. Пятнадцать: продаю садовые яблоки и груши, вкусные, сочные.
Декамбре взглянул на Лизбету, она написала цифру «15» в своей записной книжке. С тех пор как Вестник читал объявления, появилась возможность недорого покупать прекрасные продукты, и его постояльцев всегда ждал хороший ужин. Он заложил книгу белым листком бумаги и, вооружившись карандашом, стал ждать. Вот уже около трех недель Жосс читал необычные объявления, которые поначалу интересовали Декамбре не больше, чем продажа яблок или машин. Эти ни на что не похожие послания, бессмысленные и угрожающие, теперь постоянно появлялись в утренней почте. Два дня назад старик решил потихоньку записывать их. Его карандаш, длиной в четыре сантиметра, целиком умещался у него в ладони. |