|
Ударил заморозок, выпал иней, схватились льдом болота и с севера поволокло низкие рваные тучи. Потом все оттаяло и начало желтеть, сворачиваться, жухнуть. Зимовщики приехали в начале сентября и во главе с Худяковым стали рубить избу. На них не распространялся «собачий запрет», и в лагере появилось шесть лохматых разнопородных псов. Шайтан и Муха продолжали сидеть на цепи возле шалаша, однако на ночь Худяков спускал их на волю. В первый же день Шайтан передрался со всеми собаками, бил и сам был бит.
Сразу же за палатками поднимался широкий сруб. Зимовщики настаивали строить избу временную, лес не шкурить и пазов не вырубать. Однако после недолгого спора с ними Худяков пришел к Пухову и заявил: — Если твои эти… не будут слушаться — я избу рубить не буду… И сердито засопел. Короче, зимовщикам пришлось и бревна шкурить, и подгонять их друг к другу, будто избу на век строили. Худяков сам зарубал углы, заставлял вертеть бревно и так и эдак, пока не находил нужную плоскость, затем стелил мох, укладывал. Мы уходили на профиль — топоры уже стучали; возвращались, ужинали — Худяков все торчал на срубе. — Иди есть! — звал его Гриша. — А то вылью собакам! — Выливай, — отмахивался тот. Гриша складывал первое и второе в одну посудину, ставил повыше, чтобы не достали собаки, и шел в палатку. Худяков потом ел у себя в шалаше, уже впотьмах, а разговаривал с собаками. — Чо, Шайтан, глаза таращишь? — добродушно спрашивал он. — Устал на цепи-то сидеть, брательник? Ничо, стемнеет — отпущу… Я тоже тут с вами как на цепи… Или вдруг отмахивался от суки, шикал на нее, иногда коротко и глухо смеялся: — Чего лижешься-то! Чего?.. Эх ты, баба есть баба, все бы тебе лизаться… Я давно уже снял замок со склада со взрывчаткой и не просыпался по ночам. Иногда посмеивался над страхами Гриши, который многозначительно хмыкал — дескать, поживем — увидим. Осенью мне надо было отсылать контрольные работы по трем предметам, и я каждый вечер сидел до двенадцати. Гриша по-прежнему не ложился без меня спать, сидел на своем ящике, курил, вздыхал, ерзал. Однажды ему, видимо, надоело глядеть мне в спину, и он уверенно сказал: — Слушай, Мельников, бросай ты свою учебу. Давай лучше поговорим. Все равно иностранным собкором тебе не быть. — Почему? — рассмеялся я. — Ты что, пророк? — Эх, Витька… — вздохнул Гриша. — У тебя мозги не те, хоть в голове масло есть… Чтоб за границей работать, надо иметь четкий, правильный и сухой… да, сухой! ум, понял? Без сырости. А у тебя в голове такого намешано — винегрет… — Поваром я успею стать, — съязвил я, — как некоторые, знающие английский… — Салага ты, — беззлобно бросил Гриша, — Хошь, я тебе сейчас такое покажу… Он встал с ящика, поставил его на ребро и взял топор. Но потом кинул его в угол и отвернулся. — Пошел ты, знаешь, куда?.. — проворчал он и, раздевшись, лег спать. Через неделю, как приехали зимовщики, Гриша, обычно вставший раньше всех, влетел в палатку, разбудил меня и сказал: — Худяков сбежал! Беги, проверяй склад! — Как… сбежал? — не понял я. — Куда? — А черт его знает! Я продсклад уже проверил. Нету пяти килограмм сухарей и пачки сахара. Понял? Ушел с собаками. В шалаше ни ружья его, ни мешка… — На охоту, поди, — предположил я. — Черта, на охоту! На охоту он мешок не берет. Я вышел на улицу и сначала заглянул в шалаш Худякова. |
