— Че же ты, тогда силой хотел, а потом жениться?

— Не-е, я тогда просто так.

А в это время от курумника отходили двое людей, отходили в разные стороны, оставляя голые, бледные под луной камни.

Лошадь за последнее время так привыкла к этим ночным переходам, что Борису не нужно было наблюдать за дорогой. Он привязывал поводья к луке, освобождая руки для защиты лица. По тайге на лошади, да еще и ночью — пара пустяков выстегнуть глаза. Лошадь шла своим следом, а Борис автоматически отмечал ориентиры и думал. Думал сразу обо всем. Такой кавардак у него начинался всегда, когда он шел или ехал вот так, в одиночку. Часто и одинаково в памяти всплывал один и тот же эпизод, правда, немного затушеванный пятью прожитыми в «резервации», как называл Борис здешний край, годами, полузабытый, но никогда не покидавший его. Тяжело, да и, пожалуй, невозможно выбросить из памяти любимое дело — школу, увлеченных автомобилями пацанов, походы с ними, выезды на собранном из хламья грузовичке в горы, а потом… страшно, что было потом. Изуродованный грузовик, черная кровь на пыльной дороге и он, единственный неискалеченный среди этого кошмара. С того дня Борис Межинский начал счет другой жизни. В школу он вернуться не мог: слишком ярко стояла в глазах страшная картина, память могла забыть, глаза — нет.

Ушел.

А дальше довольно шаблонно. Посоветовали, адрес дали, тайга, говорят, и не то лечит. Поехал. Не знал еще Борис, не понимал: лечить-то оказалось нечего, весь — рана сплошная.

Привык, обтерся среди разномастного люда, бороду отрастил, к длинному рублю уважение заимел, к водочке. Наладилась вроде жизнь. Женился по случаю, по пьянке, да скоро кончилось все. Его возлюбленная, то ли летчиком когда-то обиженная, то ли самим богом, пока Борис трудился в тайге, уехала с грузинами-калымщиками неизвестно куда. Лишь спустя год пришла первая весточка от нее — исполнительный лист на выплату алиментов да свидетельство о разводе.

5

Лето шло к осени. Особенно здесь, у Полярного круга, август выглядел, как конец красноярского сентября, заморозки, редкие желтые лоскутья берез в потемневшем хвояке; то ясно, то ветрено, дожди, туман.

В один из последних дней работы, когда уже и снежок пробовал кувыркаться в стылом воздухе, заметила Полина небывалую Димкину прыть. С утра развел па профиле костер, усадил около него Полину, а сам, посиневший от ветра, бегал туда-сюда, рубил, замерял, в общем, работал за двоих. Подскочит, подбросит в огонь сушняк и снова суетится, крикнув Полине, мол, грейся, а я тут сам управлюсь.

Удивилась Полина, а еще пуще, когда, расположившись у костра на обед, Димка вдруг предложил:

— Поль, хочешь из нагана пострелять?

У Полины ложка чуть не вывалилась из руки, ибо наган, знала она, был вроде чести мужской у Димки.

— Ты что это такой добрый сегодня? — Полина посмотрела на Димку и впервые за все лето, проработанное с ним, улыбнулась.

— Почему сегодня? Я всегда такой.

— Не замечала.

— Конечно, не замечала. Ты, кроме своего геолога, вообще никого не замечаешь. А я давно хочу тебе сказать, — Димка из синего стал розовым, — что я… эта, как ее… ы-ы…

— И ты туда же, — вздохнула Полина.

— Куды? — приоткрыл рот Димка.

— Что на вас напало, мужики? Вы что, сбесились? То кричали — баба! Наглели до безобразия, а теперь надо же, заметили!

— Я же че, я же ничего не сказал…

— Господи, да вижу я, куда ты клонишь.