— А потом все равно в кочегарку! — восторжествовал Сотников.

— Какие там музеи, Боб? — покачал головой Мыльников. — Трепотня все. До Красноярска, а там опять пропьешься. Ох и бичевать надоело! — неожиданно закончил он.

— А чем плохо? Я сейчас чувствую себя, как вон тот коршун. Лета-а-аю! — протянул Боб и взмахнул руками.

— Это ты сейчас лета-а-аешь! — передразнил его молчавший Шура Михайлов. — Как жрать нечего будет, так и отлетаешься.

— А мне все равно надоело, — упрямо повторил Мыльников. — Сам же говорил, живем как-то без пользы. Ни уму, ни сердцу.

— Как хочешь, — развел руками Боб. — А мне хорошо, — и, словно вспомнив, добавил: — А почему это мы без пользы живем? Кто, скажешь, целое лето пахал как лошадь? Мы с тобой! Какого еще дурака сюда загонишь? Да никто не пойдет! На заводе-то куда легче. Восемь часов отпахал и к бабе своей. Чем не жизнь? — Боб разошелся, вспомнив про стих, написанный Припеком. — Мы тут вон как нужны! Героизм, можно сказать, проявляем! По колено воды на забое, тайга глухая! — Боб понимал, что его понесло и что он сейчас наговорит такой ерунды, мужики до самого Красноярска смеяться будут, но остановиться не мог. — Так, значит, по-твоему, мы хреново работаем? Да мы же две нормы за лето дали! Чего еще надо? Имеем мы право отдохнуть, как все? — кричал он и видел, как перемигиваются горняки, готовые вот-вот разразиться хохотом. — Что ты тогда мозги пудрил про крокодилов в поезде? — спросил он у Мыльникова, но тот ответить не успел. Не успели расхохотаться и мужики, потому что Шура вдруг подпрыгнул и заорал:

— Иде-е-ет!

Все разом замерли. Веники-бороды, бороды средней величины, бороденки под татарского хана вскинулись вверх. Молчали полуоткрытые рты, не моргали напряженные глаза.

Далеко и чуть слышно рокотал вертолет. Он шел, низко опустив нос к земле, и блестящий хвостовой винт походил на серебряное блюдо. Тяжело замахал крыльями и отлетел в сторону старый коршун. Хлопающий звук нарастал, и на площадке поднялась суматоха: прыгали, орали, хватали вещи. Когда «МИ-4» уселся на бревенчатый настил, люди бросились к машине, под напор воздушной струи, раздувающей щеки. Кто-то упал, с Боба сорвало фуражку, и он, бросив рюкзак, кинулся догонять ее по полю. Гул вертолета приятно давил на уши, и перекричать его, не сорвав голоса, было невозможно.

В вертолете Боб, убежденный, что наличие его головного убора позволяет ему быть с авиацией на «ты», забрался в кабину и закричал:

— Давай, командир, крути!

Машина круто набирала высоту.

2

В Красноярске веселым пассажирам вдруг стало одиноко и тяжело. Кое-кто, получив деньги, откололся. Осталось четверо, так и брели вчерашние таежники вчетвером. Карманы брезентовых штанов отдувались от заработанных тысяч. Шура Михайлов поглаживал живот, предлагал:

— А если нам в пельменную заскочить? Потом бы и Боба проводили…

Но Боб решительно отказался.

— Мне в военторг надо. Ремешок к фуражке купить.

— Пошли, — бросил Мыльников, — не ломайся.

— Мне все равно, мне один черт, — поспешил согласиться Сотников. — Я все равно не пью.

В пельменной «врезали», закусили липкими машинными пельменями. Припек долго колебался, нюхал водку, пробовал на язык, чмокал, но потом залпом хватил стакан. Сидели тихо, озирались и жевали аккуратно синеватые куски теста, но только поначалу.