– Какое злодейство? О чем вы?
Егор не ответил, обернулся к Мышкину, который удобно расположился у окна.
– Все гладко прошло?
– Ну а чего, культурный человек, охотно идет на контакт. Беды еще не нюхал, но это дело поправимое.
– Какой беды? – спросил доктор.
– Ты покамест помолчи, сынок. Сейчас Егор Петрович тебе суть происходящего доступно разъяснит, а я пока инструмент приготовлю.
– Какой инструмент? – Генрих Узимович чувствовал, что заражается сумасшествием от этих двух психопатов. Молодой человек прошелся по комнате, разминая тело, – легкий, хрупкий с виду, в туго перетянутом банном халате. Казалось, двух-трех прививок хватило бы, чтобы такого угомонить, но доктор не заблуждался на сей счет.
Ему никогда не добраться до него со шприцем. Сердце продолжало тикать с перебоями, взнузданное все усиливающимся, растекающимся по мышцам страхом. Он еще владел собой, но уже не в полной мере. Мокрота подбиралась к глазам. Впервые с ним такое приключилось: страх имел свойство проникшего в кровь яда и поочередно парализовал то один, то другой участок тела, краешком прихватывая мозг. Мистика, наваждение! Он заранее готов был выполнить все, что потребует от него ужасный старый ясноглазый мальчик, лишь бы выбраться невредимым из уютного, роскошного гостиничного номера, но надежда на это еле булькала в глубине подсознания.
Одно стучало в мозгу: доигрался, доэкспериментировался. Предупреждали умные люди, опытные люди, желающие ему добра: не ходи в Россию, не ходи. Там цивилизованному человеку делать нечего. У этой страны звериное, первобытное нутро, которое можно выжечь разве что ядерным взрывом. Вот оно, это всепоглощающее, лишающее разума нутро и открылось ему в столь диковинном воплощении – красивый, элегантный юноша и невменяемый мужик с бельмом.
– Да что вы от меня хотите, наконец?! – вскричал он почти со стоном. – Скажите прямо. Зачем пугаете? Я ведь уже не молод.
– На расправу они все жидкие, – философски заметил Мышкин. – Сколько я их перевидал, Егорка, все одинаковые. Чуть кривая померещится, сразу маму кличут, а где она, ихняя мама-то? Небось в Мюнхене осталась несчастная фрау, все глазенки повыплакала по непутевому сыночку. Доведется ли им теперь встретиться, уж не знаю.
– Оставьте мою мать в покое! – в последний раз взбрыкнул Генрих Узимович. – Вы, холоп!
– Не ругайтесь, сударь, – сказал Егор. – В вашем положении надо держаться скромнее.
– Какое положение, объясните?!
– Положение примерно такое же, как у смертника в камере. С той разницей, что вы еще приговор не слышали.
Но палач уже за дверью, увы!
– Вы не посмеете, – вскинулся Шульц-Степанков. – У вас руки коротки.
– Нет, руки нормальные, – улыбнулся Егор. – Еще как посмеем, доктор. Видите, я откровенен с вами, надеюсь, вы тоже не станете хитрить.
– Хотите получить выкуп?
Мышкин подал голос:
– Вишь как у них, у немчуры, все на деньги меряют.
И нас к этому приучили – вот что обидно.
– Вы ничего толком не поняли. – Егор присел перед Генрихом Узимовичем на низенькую банкетку, его глаза мерцали яркой синью, но темный лес никуда не делся – лешаки и ведьмы толкали друг друга локтями и подмигивали Шульцу. Их непристойные гримасы особенно впечатляли на васильковом фоне. У Генриха Узимовича мелькнула утешительная мысль, что, возможно, все, что он видит, всего лишь ночной кошмар с цветным изображением.
– Я хочу дать вам шанс, – продолжал Егор. – Конечно, преступления, которые вы совершили, не имеют срока давности и за них полагается смертная казнь. |