|
Однако, если женщине, благодаря каким-то индивидуальным особенностям, удавалось перебороть эротическую кому, как случилось, видимо, и с этой медсестрой, она погружалась в тяжелейшую депрессию, из которой вывести ее было практически невозможно. За полгода из десяти женщин, напичканных "перхушкой" и чудом не околевших на любовном ложе, все десятеро на седьмой, восьмой и девятый день покончили самоубийством. Причем любопытная подробность. Девять из десяти выбрали необычный способ ухода из жизни: подкрались к распределительным щиткам (каждая по месту жительства) и поубивали себя электрическим током. Генрих Узимович даже собирался более внимательно проанализировать эту цепочку: эротический шок – глубокая депрессия – электричество. Что-то тут ему мерещилось неслучайное, требующее осмысления.
Сказать обо всем этом юному пахану он не решался, уж больно пытливо тот его изучал своими васильковыми, пронизывающими глазами. – Извините, господин Егор, эта девушка.., она ваша родственница? – Она моя невеста. – Ах так… – Генрих Узимович уже примирился с мыслью, что придется поработать на этого мальчика: похоже, эпоха Хакасского исчерпала себя. Сам факт, что его рабыню, подаренную Рашидову, так легко вывезли из города, говорил о многом. Рашидов тоже в чем-то прокололся, по пятам за ним идет более молодой и сильный зверь, и, может быть, ему, Генриху Узимовичу повезло с нынешним похищением. Он не собирался покидать Россию. В ней богатств еще немерено. – Ах так, – повторил он и потер лоб ладонью извечным профессорским жестом. – Что ж, давайте посмотрим. Где у вас можно руки помыть? Аня в белой ночной рубашке сидела на кровати, укрытая до колен одеялом, в расслабленной позе русалки, уставившись неподвижным взглядом на противоположную стену. На вошедших Егора и Шульца-Степанкова она не обратила никакого внимания. Мышкин с ними не пошел на медосмотр: он с самого начала не одобрял никчемной Егоркиной возни вокруг распутной девицы. Хотя Роза Васильевна сказала ему, что Аня не распутная, а несчастная девушка, пытающаяся уцелеть в водовороте событий, несущих ее, как березовую почку весенний поток. "Зачем же она жила с кровососом Хакасским?" – резонно спросил Мышкин у сердобольной татарки. На что та искренне ответила: "Ты чурбан, Харитоша, и больше никто". Генрих Узимович провел перед глазами девушки ладонью и профессиональным, умильно-слащаво-бодрым голосом окликнул: – Алло, куколка! Ты меня слышишь? – Конечно, – прошептала Аня, не отводя глаз от стены, где она видела что-то такое, что, кроме нее, никто не видел. – И что у нашей девочки болит? – Ничего не болит. Доктор оглянулся на Егора и поразился выражению его лица: сострадание, перемешанное с ненавистью. Он таких лиц давно не видел. Жители Федулинска все поголовно были счастливы, улыбались друг другу, и если на их глазах кого-то потрошили, застенчиво отворачивались. – Она вас узнает? – спросил он. – Узнает. Ты ведь узнаешь меня, Аня? Девушка с трудом перевела на него взгляд: – Я не сумасшедшая, Егор. Я тебе говорила. – Покушать хочешь? – Нет, спасибо. – Может быть, принести мороженого? Вкусное, мандариновое. Или кофейку попьешь? – Нет, спасибо. – Ничего не хочешь? – Ничего не хочу. Если я мешаю… – Нет, нет, ты никому не мешаешь, малышка. Сиди спокойно. С отрешенностью куклы, облегченно вздохнув, Аня снова уставилась на стену. – Все ясно, – еще умильнее провозгласил доктор. – Наша девочка абсолютно здорова, – и потянул Егора из спальни. |
