— Смотрите, какая неосторожность! Какой герой! — издевалась запыхавшаяся Элизабет.

Поль огрызнулся:

Сама ешь, дура.

Спасибочки. Я тогда умру. То-то ты бы обрадовался. Я положу наш яд в сокровище.

Очень сильно пахнет, — сказал Жерар. — Держите его в какой-нибудь жестянке.

Элизабет завернула комок, сунула его в жестянку из-под печенья и удалилась. Добравшись до комода с сокровищем, на котором в беспорядке громоздились книги, усатый бюст, револьвер, она открыла ящик и поставила жестянку на Даржелоса. Она пристраивала ее медленно, внимательно, чуть высунув язык, движениями женщины, наводящей пор чу, женщины, вонзающей булавку в восковую куколку.

Поль вновь видел себя в школе — как он обезьянничает за Даржелосом, только и говорит, что о дикарях и отравленных стрелах, сочиняет, чтоб поразить его, проект убийств методом добавления яда в клей на почтовых марках, заигрывает с чудовищем, ни на миг не задумываясь о том, что от яда умирают. Даржелос пожимал плечами, отворачивался, обзывал его девчонкой и слабаком.

Даржелос не забыл раба, впивавшего каждое его слово, и нынешним подарком венчал свои насмешки.

Присутствие этого темного комка действовало вдохновляюще на брата и сестру. Детская обогащалась еще одной потусторонней силой. Она становилась живой бомбой бунта на корабле, одной из тех русских девушек, чья грудь была звездой любви и молний. Кроме того, Поль радовался, что выступил за необычайное, от которого Жерар (по словам Элизабет) намеревался уберечь Агату, и бросил вызов Агате.

Элизабет, со своей стороны, радовалась, видя Поля прежним — приветствующим необычайное, гибельное и верным духу сокровища.

Этот комок символизировал для нее противовес мещанскому крохоборству, давал ей надежду на близкое падение царства Агаты.

Но одного фетиша было недостаточно для исцеления Поля. Он слабел, худел, терял аппетит, влачил день за днем безрадостно и вяло.

По воскресным дням особняк сохранял английский обычай отпускать всех слуг. Мариетта готовила термосы, сандвичи и уходила со своей товаркой. Шофер, который помогал им в уборке, забирал один из автомобилей и занимался извозом.

В это воскресенье шел снег. Элизабет по предписанию врача отдыхала у себя в комнате с завешенными окнами. Было пять часов, а Поль с полудня дремал. Он упросил сестру оставить его одного, слушаться доктора и идти к себе. Элизабет спала, и ей снился такой сон: Поль умер. Она идет через лес, похожий на галерею, потому что сквозь деревья свет падает из высоких окон с простенками тени. Она видит поляну, меблированную столами, стульями, бильярдным столом, и думает: "Мне надо добраться до сопки". В ее сне сопкой называется бильярдный стол. Она идет, подпрыгивает, но никак не может добраться. Падает от усталости и засыпает. Вдруг ее будит Поль.

— Поль, — вскрикивает она, — ох, Поль, так ты не умер?

И Поль отвечает:

— Умер, но и ты только что умерла; вот почему ты можешь меня видеть, и мы всегда будем вместе.

Они идут дальше. Долго идут и наконец добираются до сопки.

— Слушай, — говорит Поль (он нажимает пальцем на автоматический маркер). — Слушай прощальный звонок.

Маркер частит с бешеной скоростью, оглашая поляну телеграфным треском…

Элизабет очнулась — она сидела в своей постели нахохленная, вся в поту. Дребезжал дверной звонок. Она вспомнила, что дом остался без слуг. Все еще под впечатлением кошмара сошла вниз Белый шквал швырнул в вестибюль растрепанную Агату, кричащую:

— А Поль?

Элизабет опоминалась, выпутывалась из сна.

Что Поль? — сказала она. — Ты о чем? Он хотел остаться один. Надо думать, спит, как всегда.

Скорее, скорее, — задыхалась гостья, — бежим, он мне написал, что отравится, что когда я приду, будет уже поздно, что он отошлет тебя из своей комнаты.