Соседняя комната молчала. Уснул Жерар или нет? Она остановилась перед туалетом. Зеркало играло с ней в загадки. Она опустила глаза и вымыла свои страшные руки.

Поскольку дядюшка разболелся, помолвку и свадьбу справляли на скорую руку в атмосфере искусственной веселости, играя каждый свою роль и состязаясь в великодушии. Смертное молчание повисало за рамками церемониальных посиделок, когда Поль, Жерар и Агата, до невозможности веселые, подавляли Элизабет. Она могла сколько угодно думать, что ее мастерский удар спас их от крушения, что благодаря ей Агата уже не пострадает от безответственности Поля, а Поль — от приземленности Агаты; могла твердить себе снова и снова: Жерар и Агата одной породы, через нас они искали друг друга, не пройдет и года, как у них будет ребенок, и они благословят судьбу; могла изгонять из памяти свои поступки той дикой ночи, словно вырвавшись из болезненного сна, могла считать их проявлением благодетельной мудрости — это не избавляло ее от смятения в присутствии несчастных и от страха оставить их втроем.

В каждом в отдельности она была уверена. Их деликатность была ей гарантией против сопоставления фактов, которые они могли бы дурно истолковать и приписать злонамеренности. Какая злонамеренность? Почему злонамеренность? Злонамеренность по каким мотивам? Элизабет задавала себе эти вопросы и успокаивалась, не находя ответов. Она же их, несчастных, любила. Это ведь из сочувствия, из страсти она сделала их своими жертвами. Она витала над ними, помогая им, вытаскивая их вопреки их воле из бедственного положения, бедственность которого доказала бы им будущее. Эта тяжкая работа дорого обошлась ее сердцу. Так было надо. Так было надо.

— Так было надо, — твердила Элизабет, словно о рискованной хирургической операции. Ее нож превращался в скальпель. Надо было решать в ту же ночь, усыплять и оперировать. Результатом она могла гордиться. Но тут смех Агаты вырывал ее из мечтаний, она падала обратно за стол, слышала этот фальшивый смех, видела нехорошее лицо Поля, любезную гримасу Жерара — и возвращалась к своим сомнениям, отгоняла страхи, неумолимые подробности, призраки знаменательной ночи.

Свадебное путешествие оставило брата и сестру наедине. Поль хирел. Элизабет перебралась к нему в выгородку, дежурила, ухаживала за ним день и ночь. Врач не мог понять этого рецидива болезни, симптомы которой были ему неизвестны. Комната из ширм очень не нравилась ему; ему хотелось перевести Поля в более комфортабельное помещение. Поль воспротивился. Он жил, укутанный в бесформенное тряпье. Кумач отбрасывал весь свет на Элизабет, сидящую, подперев лицо ладонями и глядя прямо перед собой, опустошенную угрюмой заботой. Красная ткань румянила лицо больного, тешила Элизабет иллюзией, как некогда отсвет пожарных машин тешил Жерара, успокаивала эту душу, которая теперь питалась только обманами.

Смерть дяди призвала обратно Жерара и Агату. Они поселились на улице Лаффит, вопреки настояниям Элизабет, предлагавшей уступить им этаж. Из этого она заключила, что молодые поладили, обрели свое заурядное счастье (единственное, которого они достойны) и впредь опасаются разлагающей атмосферы особняка. Поль боялся, что они примут предложение. Он вздохнул с облегчением, когда Элизабет сообщила ему их решение.

— Они находят, что здешний дух грозит испортить им жизнь. Жерар чуть ли не прямо дал мне это понять. Он боится, что наш пример дурно повлияет на Агату. Уверяю тебя, я ничего не выдумываю. Он превратился в своего дядю. Я его слушала и ушам не верила. Только и думала — то ли он разыгрывает пьесу, то ли сам не понимает, что смешон.

Иногда молодожены обедали или ужинали в особняке Этуаль. Поль тогда вставал, выходил в столовую, и вновь воцарялась принужденность, и Мариетта на все это смотрела печальным взглядом бретонки, чуящей недоброе.

Однажды утром все как раз собирались сесть за стол.