Элизабет, грузная, легкая, летящая, как если бы ее халат клубился вокруг щиколоток завихрениями, какие примитивисты пририсовывают сверхъестественным персонажам, двигалась по коридорам с абсолютно пустой головой. В голове этой был только неясный гул, а в груди — мерные удары топора.

Раз начав это движение, молодая женщина уже не могла остановиться. Гений детской вселился в нее, стал ею, как всякий гений, овладевающий человеком, дельцу диктуя распоряжения, предотвращающие банкротство, моряку — действия, спасающие корабль, преступнику — слова, обеспечивающие алиби.

Это движение привело ее к лесенке, ведущей в пустынную залу. Оттуда выходил Жерар.

Я как раз шел к тебе, — сказал он. — Поль какой-то странный. Послал меня за тобой. Как там больная?

У нее мигрень, просит, чтоб не мешали ей спать.

Я собирался к ней…

Не ходи. Она отдыхает. Ступай в мою комнату. Подожди меня там, пока я навешу Поля.

Уверенная в пассивном повиновении Жерара, Элизабет вошла. Прежняя Элизабет проснулась на секунду, залюбовалась фантастической игрой лжелуны, лжеснега, бликами линолеума, затерянной мебелью, отражавшейся в нем, и в центре — китайским городом, оградой святилища, высокими хрупкими стенами, хранящими в себе детскую.

Она обогнула их, отодвинула одну створку и обнаружила Поля сидящим на полу, головой и плечами откинувшись на кровать; он плакал. Его слезы были уже не теми, что он проливал об утраченной дружбе, не походили они и на слезы Агаты. Они набухали между ресницами, росли, перепевались через край и стекали с перерывом, обходным путем добираясь до приоткрытого рта, где задерживались и дальше текли как обычные слезы.

Поль ожидал бурной реакции на письмо. Агата не могла его не получить. Этот нулевой результат, это ожидание убивали его. Зароки, которые он себе давал — осторожность, молчание — улетучились. Он хотел знать, знать во что бы то ни стало. Неизвестность становилась невыносимой. Элизабет пришла от Агаты: он приступил к ней с расспросами. — Какое письмо?

Элизабет, действуй она по собственному разумению, конечно, завела бы свару, и оскорбления быстро отвлекли бы ее и предупредили Поля, что надо прикусить язык, отругиваться, кричать погромче. Но перед судом, и судом любящим, он признался. Признался в своем открытии, в своей нерешительности, в том, что послал письмо, и умолял сестру сказать, действительно ли Агата его отвергает.

На эти удары, падающие один за другим, автомат отзывался лишь щелчками переключателя, меняющего программы. Элизабет испугалась письма. Что, если Агата знала и морочила ее? Что, если забыла, что получила какое-то письмо, а в эту самую минуту, узнав почерк, распечатывает его? Что, если она сейчас войдет?

— Минутку, родной мой, — сказала она. — Подожди меня, у меня к тебе серьезный разговор. Агата ничего мне не говорила про твое письмо. Письмо не могло взять и улететь. Оно должно найтись. Я сейчас вернусь.

Она ретировалась и, вспомнив жалобы Агаты, прикинула, не могло ли письмо остаться в вестибюле. Из дома никто не выходил. Жерар почту не просматривал Если письмо положили внизу, возможно, оно все еще там.

Оно было там. Желтый конверт, мятый, покоробленный, лежал на подносе, подражая осеннему листу.

Она включила свет. Почерк был Поля — крупный почерк нерадивого школьника; но адресовано письмо было ему самому. Полю от Поля! Элизабет разорвала конверт.

Этому дому почтовая бумага была неведома: писали на чем придется. Она развернула тетрадный листок в клетку, бумагу анонимок.

"Агата, не обижайся, я тебя люблю. Я был дураком. Я думал, что ты ко мне плохо относишься.